Тридцать лет назад нам сказали, что нашей страны больше нет. Мы пожали плечами и тихо разошлись по своим делам. То, что её больше никогда не будет, они говорили сами себе уже в наше отсутствие. Мы уходили, в том числе, и на четверть миллиарда лет назад – чтобы вернуться уже оттуда. На штурм прошлого пошли все – флот и порт, администрация, научные сотрудники, коммерсанты, менты, хулиганы и просто обыватели. Здесь, в эфемерном настоящем, творилась полная неразбериха с нарушением всех мыслимых норм, а там, нет, не в прошлом, а во Времени, всё работало как единый слаженный механизм, вырабатывающий будущее, скрытое то хозяев настоящего. Для них Котельничский палеонтологический музей – всего лишь забавная диковина, которой можно удивлять заезжих зевак. Для тех, кому, сказали, что их страны больше нет – то, как он создавался – и есть их страна, пронзающая время и пространство. Публикуем главу об истории открытия Котельничской фауны древних позвоночных и создании Котельничского палеонтологического музея из недавно вышедшей книги Д. Леонидова «Эра явной жизни».

То, чего не может быть

Недавно мы провожали в последний путь одного из наших крупнейших геологов-стратиграфов, и один из его коллег в своём выступлении сказал замечательную вещь – о том, что он после института пришёл в лабораторию, целью которой было сделать то, чего не может быть. Не просто не было сделано, а хорошо было известно, что этого быть не может.

***

Проблема выглядела следующим образом – возраст пород по их составу или облику установить невозможно, а не установив их возраста, нельзя понять, как под поверхностью располагаются геологические структуры, которые содержат полезные ископаемые. Возраст пород – это ключ к ним. С тем, что было в недавнее время, начавшееся с кембрийского периода, всё относительно «просто» – есть ископаемые остатки организмов, сами организмы изменялись направленно и необратимо, и при некоторых титанических усилиях можно сориентироваться в толщах иногда с точностью до десяти тысяч лет на удалении, скажем, сто миллионов лет. Этот метод называется биостратиграфией, а главная задача его называется расчленением и корреляцией осадочных толщ.

Как бы ни были велики эти проблемы, они как-то понятным образом при вложении какого-то понимаемого количества средств решались. Но это всего лишь последние полмиллиарда лет, прошедшие с тех пор, как организмы массово обзавелись скелетами, что и было названо началом кембрийского периода – первого периода фанерозойской эры, или «эры явной жизни». Древнейшим же осадочным породам почти четыре миллиарда лет – и в тех из них, что отлагались раньше, чем пятьсот миллионов лет назад, нет ископаемых остатков организмов – как тогда казалось – по которым можно было бы установить их возраст. Да, я написал «четыре миллиарда лет», но это возраст, устанавливаемый радиоизотопными методами для вулканических пород, и который только опосредованно можно отнести к осадочным, применив специальные методики, не говоря уже о том, что точность его ± 10%, хотя пишут его цифры с большей точностью для солидности.

Это гигантские «немые», как говорят геологи, массивы горных пород, по вышеизложенным причинам называемые докембрием. Соотношение тогда понимаемого и непонимаемого геологического времени таково, что Дружина в одном из своих докладов в шутку охарактеризовала его так – «как известно, Бог творил мир семь дней, так вот шесть из них он потратил на сотворение докембрия».

Это положение не могло быть далее терпимым для советской геологии, и в ведущем её институте была создана лаборатория, которой предстояло создать биостратиграфию (поскольку, несмотря на все усилия, альтернативы ей нет до сих пор) отложений, в которых нет остатков организмов – то самое «то, чего не может быть», которое упоминалось в начале этого объяснения. Оно было таким длинным именно потому, что то, что есть, просто называют – а как назвать то, чего нет?

Конечно же, нужные остатки, не похожие ни на что нам привычное, были найдены и исследованы, но самыми главными героями этой производственной драмы стали строматолиты – стопки известковых корочек, которые образуют живущие на дне моря цианобактерии. Для биологии это до сих пор просто слизь, которая организмом, да ещё и образующим скелет, не может быть. То, что видят палеонтологи и стратиграфы в реальных разрезах горных пород – это эволюция организмов со всеми характерными для неё чертами.

В результате то, чего не может быть, было сделано – докембрийские породы были расчленены и скоррелированы – при помощи того, чего также быть не может – организмов, не имеющих постоянной формы, размеров, строения и благодаря этому «живущих вечно», то есть не нуждающихся в периодической смерти.

***

Услышав эти прощальные слова, я сразу понял, что и моё, и «обывательское», то есть народное, отношение к науке всегда было таким: наука – это то, чего не может быть, и то, чего никогда ещё не было. «Научная истина – это удаляющийся горизонт». Наука доказала или установила – это не наука. Наука – это способ создания знаний, а не их перечень!

Собственно, с детства наша компания и прошаривала все окрестные карьеры и отвалы метро, иногда запрещённые к посещению, в поисках того, чего не может быть – ещё никому не известных, не описанных окаменелостей. И делали мы в процессе этого многое из того, чего не может быть.

В школе всё было просто – в течение учебного времени мы спали и делали вид, что проходим то, что должно быть, но чего никогда не было, нет и не будет, а жизнь начиналась к вечеру, создавая то, чего не может быть, но есть и будет. Реальная история всегда так и ходит.

В институте стало хуже. В общем было понятно, что меня, как и остальных, готовят к воспроизведению того, что всегда было, есть и будет, то есть чего на самом деле нет. В принципе, всё это можно воспроизводить, получать за это зарплату или заставлять это воспроизводить других и получать зарплату начальника. Проблема в том, что так нельзя воспроизвести себя. Поскольку я учился этому плохо и вообще был строптив, то понятно, что нормальное распределение меня не ожидало.

Когда не знаешь, что делать, надо сделать что-нибудь неожиданное. Один из моих учителей полжизни проработал на фабрике школьных учебных пособий, и чувствовал себя вполне свободно, так что я взял и распределился туда мастером. Это в глазах всё оценивающих и всё определяющих было жизненным фиаско и показательным наказанием за строптивость. Беда очень многих палеонтологов состоит в том, что они изучают древние миры, но уже не живут в них.

Фабрика представляла собой обычное закисающее совковое предприятие, но, как вообще в те времена, выходом казалось развитие коммерческой инициативы. Я что-то предлагал руководству, руководство что-то невнятно мычало. Однажды приехал на переговоры возможный партнёр из Австралии. Я по согласованию с руководством притащил часть домашнего музея и выложил на столе в комнате для переговоров. Партнёр был поражён, и в любом положении его взгляд был направлен на этот стол.

Моё предложение к руководству было простое: почему бы не наладить сбор, подготовку и реализацию музейных образцов, тем более что интерес к ним, как все убедились, есть. Никакой реакции при всех основаниях к ней. Часто совковые предприятия так и погибали при полной перспективности на мировом рынке.

Наша фабрика по ряду позиций сотрудничала с недавно образовавшимся кооперативом «Каменный цветок». Это была немногочисленная, но очень мощная команда коммерческих минералогов, и мои палеонтологические предложения её заинтересовали. Я перешёл на работу туда, на должность главного палеонтолога, что многих научных коллег с чувством юмора немало веселило, а многих без чувства юмора – немало раздражало.

Начал я со знакомого мне Подмосковья и с беспозвоночных. Времени и денег у меня было теперь гораздо больше, чем раньше, и однажды в Домодедово я наткнулся на вскрытый бульдозером пол из целых морских ежей и морских лилий. Когда я его разобрал, то стало понятно, что это около пары сотен килограммов. Раньше для меня это вылилось бы в большую проблему, а теперь я поступил просто – сбегал до ближайшего посёлка, взял такси, купил по дешёвке в киоске пачку старых газет, загнал такси в карьер и загрузил в него свою добычу, аккуратно переложив мятыми газетами.

Надо было видеть взгляды экскаваторщиков и водителей большегрузных самосвалов, когда они смотрели, как в такси загружают то, что они гребут ковшами. Без всяких проблем такси доставило меня к зданию кооператива, я выгрузил и разместил свой материал и вполне оценил преимущество коммерческой организации работ. Препарировался материал относительно легко, спрос был ажиотажный, и свою полезность кооперативу я предметно доказал.

Разные беспозвоночные – вещь хорошая и прибыльная, но меня всегда тянуло к позвоночным. Их местонахождения очень редки, сами находки малочисленны и обладают первостепенной научной ценностью. Никакой дилеммы выбора между наукой и коммерцией для меня никогда не было, я всего лишь использовал коммерческие инструменты в научных целях.

Поэтому стратегия вырисовалась сразу: найти местонахождение, где есть массовые формы, реализация которых может служить коммерческой базой, а при обширных сборах всегда обнаруживается что-нибудь совершенно неожиданное. Сколько бы оно ни стоило, ему место в научных лабораториях.

Над выбором такого места и думать было нечего – это местонахождение парейазавров (в переводе – «щекастых ящеров») на реке Вятка ниже города Котельнич. Все экспедиции, которые его посещали, всегда обнаруживали по нескольку скелетов, материал был довольно хорошо описан, но это и было его загадкой. Массово встречалась только одна крупная форма и больше ничего – ни хищников, ни мелкого зверья, что совершенно противоречило и практике, и здравому смыслу.

Как захоранивались эти парейазавры – было вообще совершенно непонятно. Различные кучи костей и скелетов, считай, трупов, которые накидывало куда-то речным потоком – дело обычное. Скажем, обнаруженное самым первым на нашей территории и самое знаменитое местонахождение парейазавров и всех остальных позвоночных пермского возраста – Северодвинское, открытое В. П. Амалицким в самом конце XIX века, но там вповалку в гигантскую яму навалено потоком всё, что в него попало.

В Котельниче же ситуация была какая-то совсем странная. С одной стороны, зверей много. С другой стороны, они лежат все по отдельности на большом расстоянии друг от друга. С третьей стороны, их явно не принесло потоком, поскольку и геологических следов такого потока не было, и сами звери явно не плыли в воде, где их бы перевернуло кверху брюхом, а буквально стояли в породе, и кроме них ничего не было. Чем их могло туда так принести? И почему только их? Полная загадка.

Когда я их довольно много покопал, то ситуация выяснилась. Вокруг скелетов слои породы были очень существенно смяты, и само положение скелетов, и то, что творилось вокруг них, свидетельствовало о том, что их не принесло туда чем-то, а они сами закапывались в ил и впадали в спячку, вероятно, во время сухого сезона. Просыпались после неё не все…

Такое поведение для современных водных и полуводных рептилий и парарептилий вполне характерно. Среди различных форм сохранности палеонтологических объектов – эта, наверное, была самой высшей. Мы имели здесь дело с сохранностью ландшафтной системы в целом, а звери сами, живыми, приходили на это место и принимали то положение, в котором мы их находили. Последнее обстоятельство, по-моему, не оценено до сих пор.

Мы с моим напарником, назовём его здесь дядей Серёжей, ранней весной отправились в Котельнич, вылезли из пригородного автобуса примерно в середине описанной территории местонахождения, спустились по оврагу к реке, прошли по берегу метров десять и увидели, что из перегиба склона на нас скалится естественным образом отпрепарированный череп парейазавра. Если вам случалось попадать в картинку из своих детских снов, то вы поймете мои ощущения.

Осмотр берега позволил обнаружить еще три или четыре скелета разной степени смытости. Было понятно, что это начало не сезона, а больших и хороших работ. Обычные будни маленькой палеонтологической экспедиции описывать не имеет смысла, но совершенно понятно, что она привлекла внимание местных жителей, мы были всем рады, и все были рады нам. При необходимости чем могли помогали друг другу.

Пару раз приставали экскурсионные пароходы. Надо сказать, что это было время непрерывных кризисов – то водочного, то табачного. В Москве они не были такими жестокими, а только ощущались, поэтому у нас всегда всё было и мы, конечно, всем со всеми делились. Народ припекло так жестоко, что однажды караван из двух сцепленных барж и буксира встал поперёк реки и мужики с грохотом побежали к носу, который ткнулся напротив нашего лагеря, чтобы с надеждой спросить, нет ли у нас курева.

Другой раз, зная потребности, вместе с прочими припасами я привез из Москвы ящик водки и ушёл обратно вверх по оврагу в деревню по делам. Возвращаясь, я увидел в том месте, где должен быть наш лагерь, лес мачт. Меня очень занимало, что же могло случиться? Оказалось, что на одном кораблике заехали одни наши знакомые, потом проплывали другие, в конце концов по столь приятному и редкому поводу у нашего лагеря сосредоточилась чуть ли не половина порта.

В обычных условиях эта компания ящика водки бы и не заметила, но условия были необычные, кризисные. Когда все разъехались, я спросил у дяди Серёжи:

– Ящик водки с ходу – это не слишком ли? – на что он мне ответил:

– Не слишком. Потом увидишь.

И правда, я потом увидел.

Но так, разумеется, было не всегда. Как-то ткнулся напротив нашего лагеря буксир, и с него, чуть не спотыкаясь, сошли мужики и с трудом спросили, нет ли у нас чего-нибудь выпить, чтобы им как-то до города дотянуть. Я, конечно, выставил на стол бутылку. Они сели, в несколько небольших приёмов полбутылки выпили.

– Спасибо, – говорят – ожили! Поедем дальше.

Я бутылку закрыл и им протягиваю:

­– Возьмите, может по дороге ещё понадобится.

– Нет, – говорят, – теперь уж точно доедем, совсем чуть-чуть осталось. Спасибо, а то у вас у самих мало.

Вообще, что касается палеонтологии и прочего научного знания, то на эту тему почему-то вспоминается американский фильм «Вспомнить всё». Людям привычно дышать воздухом, воздуха может быть сколько угодно, но тот, кто ответственен за это, им его не даёт. Геология и палеонтология нужны всем как воздух. Это как часть мира, как взгляд из окна, как память о своём прошлом, без которой мы все – неизвестно кто. При этом почему-то того, что нужно всем и где-то есть в избытке, адресату никто не спешит доставить, спокойно при этом потребляя газ, нефть, лес, железо, молоко, доставляемые от этого адресата.

Многие геологи жаловались, что местные жители к ним относятся агрессивно. Я думаю, что если бы на вопрос, что мы тут ищем, мы бы ответили «остатки палеозойских тетрапод», а ещё лучше «фоссилизированные остатки палеозойских тетрапод», то к нам бы тоже отнеслись презрительно и агрессивно.

Но, к счастью, мы сами к себе не относились презрительно и агрессивно, поэтому на столе всегда стояло кружек в два раза больше, чем было бойцов в нашем маленьком отряде, всегда кипел чайник, столик с лавочками с двух сторон стоял почти поперёк идущей по берегу тропинки, и каждый, кто проходил, тот к нам и приходил. И все могли узнать, что было после того, как четверть миллиарда лет назад столкнулись Российский и Сибирский континенты, в результате чего поднялся гигантский молодой Урал, в состав чего тогда входила Западная Европа, что было до того, как в долины спустились динозавры, почему настолько древние отложения сейчас торчат горками, от чего вымерли мамонты и всё прочее, о чём никто не знает до сих пор.

В городе была та же самая ситуация – я разговаривал в принципе со всеми, начиная от вокзальных бичей (если читателю не совсем ясно, то социальное положение бича в провинциальном городе, тем более в конце Советского Союза – это совершенно иное социальное положение, чем у бомжа в Москве, несмотря на то, что выглядеть они могут практически одинаково) и далее – с продавцами в магазинах, со случайными интересующимися, немного с местной интеллигенцией и т.д. Палеонтология нужна всем, а тем более интерес к ней усиливался затхлостью существования в провинциальном терминально-советском городке. Других свежих предметов для обсуждения не было, поэтому все мои рассказы попадали как в умножитель счетчика Гейгера.

***

Должен сказать, что слова «провинция» применительно к Большой России не терплю, всегда говорил собеседникам, что «провинции – во Франции, а здесь Россия», но не зря же нам столетиями портили язык – кроме как по-ихнему мы уже друг друга понять не сможем. Поэтому с отвращением дальше сам пишу «провинция» и призываю читателей как-то это изжить.

Немного о российской провинциальности – о столичности я писал в книге «Палеонтология обратной стороны». Нам пытаются внушить, что «иногда» отдалённая глубинка рождает «самородков» уровня Ломоносова, Кулибина и Циолковского. Не бывает никаких самородков – достаточно чуть-чуть повнимательнее взглянуть на их биографии, чтобы понять, что за этими людьми стоят гигантские культурные пласты, представителями и выразителями которых они являются. Ломоносов так хорошо и быстро «учился», потому что легализовывал уже полученное образование, а чертежи и сложность проектов Кулибина просто кричат о его принадлежности к развитой инженерной школе.

Просвещённые господа способны воспринимать только то, что им позволено увидеть – зарегулированную условностями общественную жизнь и равнодушное исполнение трудовых повинностей. От них ничего больше и не требуется – люди свели к минимуму формальное общение с внешним миром и сосредоточились на внутренней жизни. Внешние её выражения, как правило, обычны и неброски – просто смотреть на природу, просто испытывать пределы прочности себя и механизмов, и множество другого, простого. Вся сложность создаётся и остаётся внутри. Господа восхищаются тем, как художник передаёт красоту пейзажа – вот это культура! А то, что всё это надо сначала увидеть и в основном это видят те, кто ничего не рисует и не пишет стихов – так быть того не может! Для внешнего наблюдателя прямые отображения этих впечатлений отсутствуют, а связь их с косвенными он понять не может. Лишь иногда эти протуберанцы кипящих внутренних смыслов приобретают формы, доступные пониманию обывателя и лишь поэтому поражающие его воображение – то кто-нибудь соберёт в гараже самолёт, то сделает фальшивые деньги, неотличимые от настоящих – не для того, чтобы нажиться, а просто как ответ на брошенный Гознаком вызов.

Во время своих работ познакомились на реке с семейной парой чудесных стариков. Жизнь у обоих была усажена событиями, как колючая проволока шипами – и в прямом, и в переносном смысле. Дед в молодости часто развлекал себя и окружающих грабежами и разбоями. Как-то взяли они ювелирный магазин – хорошо, чисто взяли, выйти на их след не смогли. Прошло время, достаточное для того, чтобы подельники смогли скрыться каждый со своей долей добычи. Деда взяли на том, что он в ресторане раздаривал добытые украшения официанткам. А зачем они ему были ещё? Купить уютный домик у моря и доживать там старость, начавшуюся уже в молодости? Не в его это характере. Понятно, что следующим развлечением для него было не сдать подельников, но обычно такие впечатления выражаются умолчанием. Кто-то другой пишет картины и стихи, но, разумеется, не потому что это «культурно». Котельнич – маленький город, но и его жителями, и о его жителях написано довольно много книг – всегда можно почитать.

Только в этой кипящей среде может жить горящий и несгорающий куст палеонтологии Ковалевского, Криштофовича, Ефремова – и моей. Никак не равняюсь, просто речь именно о моих работах идёт. Если кому непонятно про горящий и несгорающий куст – Дружина в своих лекциях называет его системой силовых линий эволюционного поля. Да, Моисей именно об этом говорил, но понять это могут только те, к кому адресовано послание на первом издании каменных скрижалей, размещённое везде.

Пишу об этом потому, что с огорчением наблюдал реакцию на свои рассказы – а им зачем? а разве они могут этим интересоваться? а что они в этом понимают? – характеристики людей в соответствии с тем, что они позволяют наблюдать относительно себя посторонним. Часто прямо высказывались в том духе, что я разбудил там спящее обывательское болото, явившись со своими экзотическими занятиями. Этакий луч столичного культурного света в тёмном провинциальном царстве в телогрейке с адмиральскими пуговицами. Да, моя телогрейка действительно была вызовом, но не обычным провинциальным нравам, а столичной обывательщине. Все всё поняли правильно.

***

Добывание скелетов парейазавров – дело длительное и кропотливое, но мы не забывали о своей главной задаче – найти что-то ещё. Как это что-то ещё может выглядеть, мы себе не представляли, поэтому просто тупо ползали на коленках в разных местах двадцатикилометрового местонахождения и ковыряли ножиками всё подозрительное.

Первая удача выпала на долю нашего товарища, который до этого работал в Большой Палеонтологической Лаборатории и превосходил всех нас по опыту. Как раз он был моим начальником в экспедиции за сибирогиринусами, которую я упоминал выше. Как всегда, не обошлось без курьезов.

Он шёл по берегу и увидел валяющуюся куриную кость, если конкретно, то бедро – понятно, что птицы чего только не таскали. Он подумал, что вот здорово было бы найти что-нибудь такое ископаемое. Но кость была какая-то негладкая, как будто бы в извести, он поднял ее и осознал, что кость-то окаменевшая! Дальше было найдено еще несколько обломков костей, и установить место, откуда высыпался скелет, не составило труда.

Стало ясно, что Котельнич – это не местонахождение одной формы, а большая неизвестная фауна, которую ещё только предстоит открыть. Поскольку мы очень плотно сотрудничали с Большой Палеонтологической Лабораторией, да и к тому же я был воспитанником ряда её выдающихся сотрудников, то, когда мы извлекли скелет из породы и собрали всё, что высыпалось вниз по склону, то немедленно собрались, поехали в Москву, прямо с поезда явились в Лабораторию, выложили на стол свою находку – а даже по обломкам было видно, что она потрясающая – и объявили о том, что в Котельниче начинается фауна.

У людей в головах бродят разные фантазии, поэтому появление каких-то кооператоров, начинающих таскать в Лабораторию неизвестную науке фауну, вызвало некий когнитивный диссонанс. Не то чтобы люди не знали меня лично, но так быть не должно.

При беглом осмотре оказалось, что животное совершенно неузнаваемо, а подробное изучение было возможно только после того, как скелет будет тонкой иголочкой очищен от затвердевшей глины. Понятно, что это не месяц и не два. Чтобы читатель мог себе более зримо представить объект работы – его можно сравнить с тем же куриным скелетом, залитым в средней прочности цемент и вдобавок ещё и прожжённым до того состояния, когда кости начинают крошиться. Потом были и животные размером с мышь.

Занимался извлечением экспоната из породы специалист, чьё «то, чего не может быть» состояло в открытии ранее непонятого класса четвероногих – парарептилий. Вкратце – того, что черепахи по строению черепа отличаются от крокодилов настолько же, насколько мы (млекопитающие и более древние группы) от тех и других, а похожи на них только внешне. Череп из рыбьего состояния в этих трёх случаях срастался совершенно по-разному. У нас образовалось одно окно для расширения жевательной мускулатуры сбоку черепа – вы его можете пощупать выше скуловой дуги и ощутить, как мускулатура там располагается. У рептилий – два окна и две дуги, а у черепах эти окна образовались на затылке, так что общие предки у нас, черепах и крокодилов были никак не позже рыб. За эту работу ему была присвоена степень, позволяющая исцелять науку. В основе успеха его исследований была микрохирургическая точность и ответственность препарирования ископаемых скелетиков.

Жертвенные парейазавры тоже удались. Не то чтобы все они были без изъяна, но для подношения Мамоне вполне годились. Когда оглядываешься назад, то очень часто хочется покрутить пальцем у виска, особенно если срабатывает инерция мышления. С детства привык к тому, что крупные скелеты берутся едиными столбами породы, которые обкапываются канавой, потом туда ставится ящик из досок, внутрь заливается гипс вперемешку с оставшимися обрезками досок и той же породой, и так далее. Забивается верхняя крышка, потом эта конструкция аккуратно переворачивается, забивается нижняя крышка. Ящик укрепляется для транспортировки и вскрывается, уже доехав до лаборатории.

Насмотревшись всего этого, к сожалению, на картинках, а не вживую – слишком маленький был, чтобы выезжать в такие серьёзные экспедиции, – я бодро приступил к работе с первым образцом. Скелет был хорошо пропитан, я обрыл его хорошей просторной канавой, доски мы запасли, за неимением гипса купили цемента, и всё шло вполне хорошо. Дядя Серёжа уехал в это время куда-то по делам, но и в одиночку работа шла довольно споро. Ящик я изготовил без проблем, установил его вокруг скелета и начал потихоньку замешивать и выливать туда жидкий цементный раствор с породой – никакая прочность ведь от него не требовалась, требовалось просто занять место, чтобы монолит не растрясся по дороге. Довольно быстро я его залил и заколотил верхнюю крышку с лыжами из брёвен, поскольку ей предстояло стать низом ящика. Для пущей прочности я всё это ещё и зашнуровал проволокой. Так хорошо и удачно пошедшая работа столкнулась с одним «непредвиденным» препятствием – получившийся монолит по моим подсчетам весил около четырёх тонн.

Я понял, что даже ждать дядю Серёжу не стоит, потому что и вдвоём эту задачу мы бы физической силой не решили. Из необходимого у нас были две рычажные лебёдки – они тогда только-только появились, и довольно толстый альпинистский капроновый трос. Я решил, что если сделать систему из рычагов, грузов и подкладок, то с задачей я могу вполне справиться. С рычагами, понятно, проблем не было – я пошёл и вырубил две здоровенные берёзины и начал потихонечку прилаживать получившуюся конструкцию к монолиту. Она была очень похожа на картинку из учебника о том, как строили египетские пирамиды, только раб был всего один.

И тут, смотрю, вниз по реке сплавляются на надувных лодках туристы. Вот, думаю, как вовремя – компания была большая. Туристы обычно первым делом приставали напротив раскопок, и я подумал, что сейчас без всяких проблем мы этот ящик опрокинем просто руками. Деловито вожусь в своём раскопе, стараюсь этим привлечь ещё больше внимания. Туристы действительно останавливаются напротив меня, но разворачиваются и плывут к противоположному берегу. Очень это меня озадачило, но удивляться было некогда. Так мы с разных сторон реки занимались своими делами – они ставили лагерь и готовили ужин, а я в одиночку верёвками и палками ворочал эту дуру.

Очень странным мне всё это показалось, тем более что ну неспроста они встали прямо напротив меня – наверняка придут завтра лучезарные, радушные, возвышенно интересующиеся, чтобы повосторгаться тем, что здесь найдено, послушать увлекательные рассказы. То, что я там один – было видно очень хорошо. Подумал «ну ладно» – придумывать, как завтра их отшить, мне было некогда, и продолжал работать. Как ни странно, до темноты я успел успешно перевернуть монолит, не повредив его.

Это был мой первый в жизни монолит и один из немногих. Но ценен он был как раз физическим воплощением детских впечатлений – да вы себе и сами представляете, что чувствует человек, который наконец сделал то, о чём мечтал в детстве. Когда монолит мягко плюхнулся на подготовленную рыхлую насыпь крышкой, я с удовлетворением пошёл готовить себе ужин.

Ужин как раз состоял из шикарного амбивалентного блюда – если его не греть, то это было заливное, почти холодец, из сома, потому что настолько густым был бульон, а не потому, что в него что-то для загущения добавляли, а если его подогреть на костре, то получалась роскошная уха. Благодаря этому, в зависимости от желания, блюдо было как первым, так и вторым. Его история началась с того, что к нам на чай заехали знакомые ребята с крана и подарили огромного сома. Он был, наверное, толще моей ноги. Поскольку он был слишком здоровый, чтобы его могли освоить два человека, то остальные знакомые перед уходом наделялись солидным шматом сомятины, то есть сома этого ели где-то неделю двумя берегами.

Разогрел замечательной ухи, уже почти совсем стемнело – была короткая летняя ночь, над водой поднимался туман. Вдруг со стороны лагеря туристов послышалась чудесная песня на французском языке – казалось, что девушка поёт прямо рядом, настолько тугим и звукопроводящим был воздух. Понятно, как восстанавливала мои силы уха, которую я ел, но тут я почувствовал, как в не меньшей степени их восстанавливает сама песня.

Конечно, я их простил. Утром как ни в чём ни бывало они собрали лагерь, переправились на мой, противоположный для них, берег и с широчайшими улыбками стали приветствовать меня и говорить о том, как они всю дорогу мечтали к нам попасть. Поскольку они были прощены, я радушно им всё показал, рассказал и, напоследок накормив сомовьей ухой, отправил дальше. Я действительно не знаю – мне больше была тогда нужна их физическая помощь или эта песня.

Многие люди в самых разных традициях занимаются лечением звуком или другими звуковыми практиками воздействия на человека. Некоторые из этих людей верят в карму. Где-то через год случайно получилось так, что руководитель этой группы ехал со мной в одном купе. По всей видимости ему очень нравилось быть руководителем групп, поскольку это давало возможность всех этически поучать. Поучать начал он и меня, правда, в завуалированной форме – в виде обсуждения и осуждения кого-то. Прошло уже достаточно много времени, он меня не помнил и пришёл в ужас от того, что совершенно незнакомый человек напомнил ему этику его поведения год назад. Более или менее избавила его от этого ужаса только память, которая в конце концов подсказала ему, что он поучает как раз того мужика, к которому они ехали и которому не помогли.

***

Этот случай с песней был очень похож на другой, который произошёл в моей студенческой сибирской экспедиции, которую я упоминал выше. Мы с моим начальником стояли лагерем на одном берегу и ковыряли обрыв с сибирогиринусами на другом. Это были знаменитые сибирские траппы – слои базальта, периодически заливавшего континент, между которыми были слои глинистых туфов, если так можно сказать. Регулярно заливаемый кипящей лавой континент – это не лучшее место для жизни, в отличие от тех условий, которые были на нынешнем западе от Урала, а тогдашнем юге. Помимо того, что сама порода была пропечена этими базальтовыми разливами, так она ещё и была захвачена вечной мерзлотой – это было всё равно что долбить промерзшую кирпичную стену, но мы её долбили, и довольно успешно. Материал удалось добыть из прослоя тонкослоистых отложений, оставленного более или менее долго существовавшим озерцом.

Стенка была почти отвесная, поэтому разбивать и сбрасывать породы приходилось очень много. Так случилось, что я попал на следующий год в экспедицию другой организации по этим же местам. Посетили мы и наш прошлогодний раскоп – через кучу отвалов, которые мы сбросили, весенний ручей промыл довольно значительный овраг.

Короче, вкалывали мы так, что к вечеру один из нас уговаривал другого не подыхать прямо здесь, а хотя бы переправиться на другой берег. Переплыв, мы восстанавливали свои силы ужином и уже ожившими ложились спать. Сон был чудесный – не мёртвое тупое падение, а именно употребление организмом отдыха. Свежий воздух первозданной таёжной реки, мягкий спальный мешок из верблюжьей шерсти и надувной матрас – что ещё нужно человеку для того, чтобы достойно встретить утро.

В мой сонный организм впитывается гречка с тушёнкой и луком, начальник слушает тихо шепчущий радиоприемник, прислонившись к нему ухом. Сон начинает постепенно и со вкусом брать своё. А тут он вдруг раскручивает приёмник на полную громкость! Я просыпаюсь с понятным настроением и воскликом «ты что, охренел!?». Он начинает прикручивать громкость приёмника обратно, и тут проснувшийся слух улавливает чарующие звуки песни в исполнении Камбуровой – «две вечных подруги, любовь и разлука…». Я тут же кричу: «стой! давай обратно!» Мы с наслаждением дослушали эту песню, которая восстанавливала нас так же, как и та, под Котельничем. Я извинился перед ним и поблагодарил – такое пробуждение было прекрасным дополнением к прекрасному экспедиционному сну.

***

Зима прошла в разных организационных заботах, зверь препарировался, и заинтересованная часть Лаборатории ходила вокруг него кругами и распаляла себя мечтами о том, что же там может найтись ещё. Другая часть Лаборатории была страшно озабочена вопросами этики взаимоотношений науки и коммерции, но понятно, что интересовало их совсем не это, и даже не деньги, а гораздо более важная вещь – положение.

Изучение столь ценного материала, какой обещали наши работы, очень сильно бы увеличило научный и административный вес тех исследователей, которые будут к этому причастны, и тем самым нарушило бы воображаемый баланс сил с точки зрения наших оппонентов. Но это всего лишь моё предположение – нельзя же знать, о чём думают другие люди…

Этика утюга и паяльника

Финансовая сторона нашей деятельности позволяла пригласить на раскопки всех желающих и желаемых – и мои учителя из Лаборатории очень хотели туда поехать, и я очень хотел их видеть. Но поскольку вопросы этики были неясными, было неясно, как отнесётся начальство к прямому участию научных сотрудников в коммерческих работах. Отношения в Лаборатории, как всегда, были сложными, и к начальству пошёл договариваться я.

Очень большую роль тогда в руководстве Лаборатории, а впоследствии ещё бóльшую, играл Большой Научный Администратор. Редко случается, когда одному человеку удаётся совмещать научные и административные способности, но ему административная нагрузка не помешала сделать в науке своё «то, чего не может быть». Кроме прочего, он открыл, что небиогенных осадочных пород в истории Земли просто не было! В древнейших из них были обнаружены окаменевшие бактерии, а многие более молодые геологические тела, считавшиеся хемогенными, оказались целиком сложенными тельцами бактерий, замещённых соответствующими минералами.

Формулировка «научная истина – это удаляющийся горизонт» принадлежит именно ему. Ещё бы – он отодвинул горизонт палеонтологии систематически на надцарство, а по времени – на пару миллиардов лет. Дальше – только космос. Буквально! Что-то похожее на бактерий он и его коллеги обнаружили и в метеоритах, но вся проблема в том, что при тех размерах, какие характерны для бактерий, на все процессы начинают определяющим образом действовать поверхностные силы и нечто круглое или округло-вытянутое, биоморфное, как это называют, часто образуется и совершенно абиогенным путём, а в случае с метеоритами неизвестны независимые критерии, позволяющие различить биогенные и абиогенные по своему происхождению структуры. Так что просто горизонт отправился в сторону космоса.

Когда я ему изложил своё виденье вопроса, он мне сказал, что прекрасно меня понимает, но и я его должен понять – в сложившейся обстановке он никак не может этого разрешить. «Конечно, но вы можете это приказать». Тут он просветлел, сказал, что да, приказать он может, и более того, вероятно, с точки зрения различных возмущённых личностей, должен. Приказ об участии сотрудников Лаборатории в работах кооператива с целью контроля над ними был длинным и грозным. Противная сторона была предельно возмущена, но вслух своё возмущение высказать уже не могла. Я поехал подготавливать начало работ.

И тут начинается совершенно безумный шухер. В областной газете вышла статья о том, как я хищнически разграбляю национальные богатства, за сколько десятков тысяч долларов что продаётся и т.д. Стиль и выражения в статье не оставляли никаких сомнений в её авторстве.

На дворе была весна 91-го года, и всем было совершенно ясно, что для меня это приговор к смерти. Это было время расцвета утюгов и паяльников. В какой степени эти люди были озабочены сохранностью чего-либо? Ситуация на местонахождении была такова, что каждый год ледоходом и лесосплавом сдирался слой породы, в которой были скелеты, вместе с ними самими, разумеется, и обнажались новые, что было написантам заведомо известно. Рядом с городом, кроме того, достояние, которое они так стремились защитить от разграбления, вычерпывалось экскаваторами для строительства дорог.

То есть их научная этика состояла в том, что уникальный с их точки зрения материал как превращался в грязь предыдущие десятки лет, так и должен был превращаться в неё дальше, а люди, которые готовы были доставить его для научного изучения в Лабораторию, должны были быть убиты. Естественно, «все флаги в гости были к нам».

Первыми до меня добрались бандиты. На улице ко мне подъехали две считавшиеся тогда крутыми машины, уж сейчас не помню какой марки, что-то вроде девятки цвета баклажан. Из них вышли ребята и недвусмысленно сказали, что нам надо поговорить.

***

Современный читатель, наверное, уже не поймет, кто такие бандиты последнего советского года. Это ребята, которые вчера слонялись в поисках достойного занятия по пьяни, а сегодня поняли, что можно взять в руки арматуру и объявить всё, что хочешь, своим. Нищета стояла жуткая, и сами они были нищие, как церковные мыши, ничего кроме самих себя и собственной крутизны у них не было. Это было время, когда пить на лавочке водку чуть дороже самой дешёвой и запивать Амаретто было круто.

Вошедшие в поговорку «кожаная куртка – спортивные штаны» были реальностью. Спортивные штаны должны были быть, как известно, марки «Адидас». Вполне понятно, где большинство этих «Адидасов» пошито, но три белых полоски на штанине имели примерно такое же значение, как две красные на генеральских брюках. Кто угодно мог купить себе такие штаны в любом ларьке, но по улице кто угодно в них ходить не мог. Самое интересное, что я ни разу не слышал, чтобы докапывались до тех, кто в них реально бегал. Ходить нельзя, а бегать – пожалуйста.

***

На тех ребятах, что выскочили на меня, не было ни кожаных курток, ни адидасовских спортивок – в маленьком городе это не нужно, и так все знают, что тут чьё. Фантазии их я себе вполне представлял – на десять долларов тогда можно было жить месяц, сами они ни к каким долларовым доходам доступа не имели, а тут такой фарт. Причём кроме фарта так ещё и форс – забрать себе корову, как было сказано в известном сериале, на которую облизывается уже вся область.

Я тоже был в униформе, правда в своей личной, персональной и неповторимой. Борода ещё не достигла размеров лопаты, но была весьма существенной. Дальше шли воротник поношенного синего свитера и моя любимая выгоревшая почти добела брезентовая телогрейка, которую я в Сибири на груди прорубил топором и зашил чёрными нитками, потому что других не было. Телогрейка застегивалась на дедушкины адмиральские пуговицы, ну а на ногах были кирзовые сапоги, которые я от красной глины за бесполезностью никогда и не думал отмывать.

Если вы представляете себе обстановку позднесоветского провинциального города, где девушки, не накрасившись, даже мусор не выходили выкидывать, впрочем, это и сейчас так, то есть все были обязаны прилюдно появляться при параде, то было ясно, что человек, позволяющий себе ходить в таком виде даже в администрацию и ресторан, может позволить себе очень многое. Кроме того, борода скрывала мой совсем несолидный возраст.

Совершенно не могу сказать, что в этой ситуации о чём-то конкретно думал, просто встретились смерть и интуиция. То, что это смерть, было понятно, потому что мне собирались предъявить выплаты и за прошлое, и за будущее. Вопрос для меня был не в деньгах, а в том, что Палеонтологу платить кому-то в падлу. Брахиопода была уже сломана. Поэтому я им сказал, что они выбрали не то место, чтобы разговаривать.

Они с издёвкой спросили, какое бы мне больше понравилось, и по выражению глаз было понятно, что приличествующих мест они знают достаточно. В общем, что и где происходит в маленьком городке и вокруг него, по слухам было известно, поэтому я им и назвал ту самую лесопосадку. Пока они переваривали столь странное моё желание, я открыл дверь одной из машин и по-хозяйски плюхнулся на переднее сидение. Обсуждения ситуация не предполагала, поэтому все молча сели и отправились в указанную сторону.

Как было видно, привычно подъехав к лесопосадке, машины остановились, все вышли, и я спросил:

– О чем говорить хотели?

– Сам что ли не знаешь? Это наша территория, а ты тут работаешь, – но уже было видно, что наглость начинает приобретать искусственный характер.

– Нет, это их территория.

– Кого?! – угрожающе переспрашивают они, вероятно подумав про каких-то других бандитов.

– Парейазавров, – отвечаю я – сам бы, наверно, не придумал, как оспорить этот тезис.

­– То есть мы не договоримся?

– Нет, – сказал я и сопроводил это высказывание взглядом человека, с которым нельзя договориться.

Они тоже не могли отступать, поскольку был бы нанесен непоправимый ущерб их форсу. Тогда я не дал договорить какую-то короткую, возможно, последнюю, фразу, обвёл стоящих передо мной хищным взглядом и сказал:

– Да, они хорошие.

– Кто? – удивлённо переспросил собеседник.

Слабое звено я уже боковым зрением наметил, поэтому повернулся в его сторону и спросил:

– Они тебе не сказали? Когда вы меня убьёте, я заберу ваши души, – и с выжидающим желанием опять перевёл взгляд на главного. Говорят, перед смертью всё получается очень натурально.

Паника распространилась мгновенно. Я не успел моргнуть, как ребята запрыгнули в свои крутые тачки и, обдав меня грязью, сорвались с места. До города по раскисшим весенним дорогам я добирался часа два, но за то, что они меня не подвезли обратно, я на них не обиделся, тем более, они и не собирались этого делать.

Я вовсе не думал выжить при помощи такой нехитрой хохмы – просто хотел максимально ослабить их психологические позиции на тот случай, если за мной придёт кто-то ещё. Тогда я не знал, что это не хохма, а мои собеседники были гораздо менее образованы, чем я, но гораздо более опытны.

После этого мы, что неизбежно в маленьком городе, многократно встречались на улице и даже сидели за соседними столиками в ресторане, но делали вид, что друг друга не знаем. В какой-то момент того разговора с ними я пустил идиоматический оборот «круче гор только варёные яйца». Как я потом слышал, это стало фирменным присловьем «котельничских». Насколько можно понять, эта история их форсу никак не повредила, поскольку даже палеонтологи не смогли отжать у них их души – по крайней мере, я бы на их месте представил произошедшее именно так.

Позже со мной встречались гораздо более серьезные мужики, они не представлялись, кто это – было понятно по ухваткам, но разговор носил абсолютно мирный ознакомительный научно-методологический характер.

***

В принципе, я ожидал ещё череду залётных, но её не последовало. Был только один анекдотический случай, когда на входе в ресторан меня остановили четверо смуглых бородачей и тоже сказали, что им со мной надо поговорить. Я сделал приглашающий жест рукой, и мы вошли в зал.

Собственно, ресторан как ресторан центральной гостиницы провинциального города, но это была наша цитадель. Помимо того, что мы там всё и всем рассказывали ко всеобщему удовольствию, женская часть персонала была восхищена тем, что толпа здоровых мужиков вкалывает как слоны, ест как тигры и никогда не заказывает спиртного. Когда мы шли в сторону города километров 10-15, ресторан посещался как раз очень кстати перед тем, как идти обратно, и часто после плотного обеда на вопрос официантки «счёт?» все грустно смотрели на пустые тарелки и говорили: «Счёт... И вот это вот всё повторите, пожалуйста».

Однажды оказалось, что ресторан закрыт на спецобслуживание, а у дверей канючат его обычные завсегдатаи, естественно, одетые приличествующим случаю образом в свои сильно поношенные, но чистые пиджачки. Тут мимо них по нахалке проходят к двери абсолютно грязные заросшие мужики в очень сильно поношенной спецодежде и начинают барабанить в дверь. Из-за двери разъярённый женский голос произносит всё, что он хотел бы пожелать тем, кто с утра барабанит в дверь.

Я произношу волшебное слово «палеонтологи». Дверь мгновенно открывается, и очень милая дама с извинениями, что сегодня, наверное, будет не очень удобно, приглашает нас зайти. Вслед за нами устремляются обрадованные завсегдатаи.

Никто не слышал голоса каменных горгулий с собора Парижской Богоматери, но, наверное, он был именно таким даже после того, как они окаменели:

– Куда прёте, сволочи?! Не для вас что ли написано – «закрыто»!!!

Мужички в пиджачках робко возмутились:

– Как же так, ты нас не пускаешь, а каких-то бомжей…

Голос, произнёсший следующее, наверное, мог бы принадлежать только горгульям, состоящим из расплавленного камня:

– Сволочи, с утра залили глаза так, что ничего не разбираете! Какие бомжи!!? Это учёные из Москвы!!!

Мужики отпрянули, и на их физиономиях явно отразилось то, что они теперь не знают, в каком виде теперь следует посещать рестораны в Москве.

Так вот. В этот ресторан мы и вошли с моими собеседниками по собственному желанию. Город маленький, народ бывалый, и всем всё стало ясно. Мы сели за столик, я помахал рукой официантке. Её не было чуть дольше обычного, и когда она подошла, то сначала достала из кармана фартука торчащий из него кухонный тесак и переложила в другой карман, затем достала блокнот и с чрезвычайно милым выражением, какого я раньше не слышал, поинтересовалась, что мы будем заказывать. Мы заказали что-то приличествующее, а зачем был официантке тесак, по крайней мере я так и не понял, поскольку ни до, ни после я тесаков у официанток не видел.

Когда нам принесли на стол, началась неторопливая беседа.

– Мы чеченцы, – сказал старший из бородачей.

Уж кто они на самом деле были, я не знаю – тогда чеченцами многие пытались представляться.

– А я русский, – сказал я с той же гордостью и скрытой угрозой, что в те годы было совсем не принято, и по-еврейски выпятил нижнюю губу, чего, скорее всего, за бородой не было заметно. Что-что, а борода у меня была точно круче.

– Это наша территория.

Вот как будто я не знаю, чья эта территория. Спрашиваю:

– И что?

– Платить надо, – говорят они.

– Конечно надо платить. Всем, кто тут живёт, надо платить. Вон, учителя детишек учат, а получают мало, потому что это плата за то, чтобы тут жить. Вон, железнодорожники людей возят, и тоже мало получают, потому что без железной дороги, сами понимаете, тут не прожить.

– Не делай вид, что ты нас не понимаешь, ты тут работаешь, с этого имеешь, и надо платить.

– Так не один я с этого имею, все, кто на этой территории, с этого имеют. Вот администрация, конечно, не платит, но помогают. Вот милиция – тоже помогают. Если бы порт нам не помогал – совсем бы ни с чем не справились.

Тут за столик вплотную к нашему в пустом зале садится компания портовских мужиков, и что-то мне подсказывало, что сегодня они не планировали заходить в ресторан.

Я продолжаю перечислять, кто помогает, ну поскольку это их территория, и заканчиваю прозванием того, чья это территория действительно в том смысле, в котором это понимали мои собеседники.

Опять же, повара обычно находятся на кухне, но в этот день у них почему-то постоянно находились какие-то дела в зале.

– Так что, ребята, раз это ваша территория, то хорошо, что вы сами пришли и сказали, что надо платить. Только вот учтите: денег я ни у кого не беру, что можно купить за деньги – у нас всё есть.

Мужики за столиком у них за спиной, глухо переговариваясь, кушают мясной салатик, при этом ничего им не закусывая.

С некоторым сомнением «хозяева территории» говорят:

– Мы тебе ничего платить не будем.

­– Ну, это ваше решение, и я за него отвечать никак не могу.

Чтобы как-то сохранить лицо, они добавляют:

– Если тебе кто-то что-то не даст, ты нам скажи.

Возвращаю подачу:

– Вы об этом сами узнаете, – на чём мы попрощались, и они ушли.

Нарочито медленно.

Собственно, этим решение палеонтологических вопросов с публикой, желающей первичного накопления капитала, и ограничилось.

***

Следующими, естественно, были менты. Не успел я отоспаться после предыдущих весёлых событий, но надо было идти по делам, и меня приняли на выходе из общежития, где мы сняли комнату на время, пока не будет развернут лагерь. Особо ничего не говоря, двое в форме впихнули меня в машину – то, что машина была не служебная, меня сильно напрягло, а то, что они были в форме – несколько обнадёжило. Ещё больше обнадежило то, что меня приволокли в их официальную служебную резиденцию. Это означало, что, по крайней мере, немедленной прямой смертельной угрозы вся эта ситуация пока не содержит.

Меня завели в кабинет, где довольно здоровый, но молодой сотрудник ударом под дых усадил меня на стул и защёлкнул сзади наручники. Далее, распаляя сам себя, он стал перечислять законы, которые я нарушил. Мне всегда была непонятна правозащитная практика ответного перечисления тех законов, которые нарушили они.

Я в жизни всегда опирался на законы природы и поэтому, восстановив дыхание, я начал разъяснять, какие законы природы я исполняю, и к какому ущербу для нас всех приведёт исполнение так называемых действующих законов, которые никакими законами не являются, а являются их кривыми описаниями.

С одной стороны, это логическое построение парня – на самом деле моего ровесника – несколько сбило с толку, с другой стороны привело в ещё большую ярость. Он выхватил пистолет и принялся лупить меня его рукояткой по голове. По характеру ударов было понятно, что они имеют целью не столько причинить боль или, упаси бог, повреждения, сколько напугать и поставить меня в положение человека, которого со скованными руками бьют рукояткой пистолета по голове.

***

Обычно считается, что бандиты ведут себя в большинстве подобных ситуаций более корректно и вежливо, но они в случае несогласия имеют возможность убить собеседника прямо сейчас, о чём собеседник прекрасно знает, а у ментов такой возможности нет, опять же в большинстве случаев, и в основном их задачей является даже не напугать собеседника, а заставить его напугать самого себя. Прямые пытки, безусловно, неотъемлемый элемент реальности, но гораздо менее распространённый, чем мы можем об этом узнать от разнообразных сознавшихся.

Психологическое давление тоже можно отнести к пыткам. Я сейчас отнюдь не про ментов или бандитов. Всем нам хорошо известно высказывание юридического организатора тех событий, что произошли у нас в стране в 1937-38 году, А. Я. Вышинского: «признание обвиняемого – царица доказательств». Это всё равно, что заявить, что «пытка – царица расследования».

Его рассуждения на эту тему подробно изложены в монографии «Теория судебных доказательств в советском праве» 1941 года издания.

«Было бы ошибочным придавать обвиняемому или подсудимому, вернее, их объяснениям, большее значение, чем они заслуживают этого как ординарные участники процесса. В достаточно уже отдалённые времена, в эпоху господства в процессе теории так называемых законных (формальных) доказательств, переоценка значения признаний подсудимого или обвиняемого доходила до такой степени, что признание обвиняемым себя виновным считалось за непреложную, не подлежащую сомнению истину, хотя бы это признание было вырвано у него пыткой, являвшейся в те времена чуть ли не единственным процессуальным доказательством, во всяком случае, считавшейся наиболее серьезным доказательством, «царицей доказательств» (regina probationum)»

«...Этот принцип совершенно неприемлем для советского права и судебной практики. Действительно, если другие обстоятельства, установленные по делу, доказывают виновность привлеченного к ответственности лица, то сознание этого лица теряет значение доказательства и в этом отношении становится излишним. Его значение в таком случае может свестись лишь к тому, чтобы явиться основанием для оценки тех или других нравственных качеств подсудимого, для понижения или усиления наказания, определяемого судом».

«Такая организация следствия, при которой показания обвиняемого оказываются главными и – ещё хуже – единственными устоями всего следствия, способна поставить под удар всё дело».

Почему я начал с психологического давления как пытки? Просто потому, что то, что Андрей Януарьевич строил работу советских следственных органов на принципе «признание обвиняемого – царица доказательств», нас заставили признать под пыткой, и от этого им уже не отвертеться. Ситуация с Криштофовичем воспроизводится вплоть до употребления латыни как способа отмежеваться от самого высказывания…

***

Понятно, что вся эта ситуация не могла не вызвать выброса адреналина. Он, естественно, попал на старые дрожжи, и в результате оказалось, что это мой собеседник ощутил себя в положении человека, который бьёт кого-то рукояткой пистолета по голове. Понимая, что так он результата не достиг, он естественным образом перешёл к объяснению того, что они меня грохнут, зароют, и никто никогда меня не найдёт.

Это был великолепный посыл для того, чтобы перейти к изложению сравнительной тафономии по Ефремову. Я ему стал рассказывать, в каком случае мои останки могут быть обнаружены через десятки тысяч или миллионы лет, как это зависит от того, где именно они меня зароют, и как это видно на тех парейазаврах, которых мы откапываем, почему их нет в других местах, как сохраняются кости и скелеты других животных в других условиях и т.д.

В качестве примера одного из возможных мест захоронения я привёл ту лесопосадку, которую посещал вчера. На её краю была приметная сломанная сосна, и я наугад назвал направление и расстояние от неё вглубь посадки. Парень несколько побледнел. Далее слушать мои тафономические рассуждения о древних животных, а не о современных, ему стало значительно легче.

В определённый момент он начал понимать, что железяка, которая находится у него в руках, ему сильно мешает, но куда её засовывают и каким концом, он уже забыл – палеонтология гораздо интереснее.

Я сидел спиной к двери и резко вошедшего в кабинет сразу увидеть не мог. Это был старший офицер, который, как стало понятно, зашёл проконтролировать процесс, вероятно, ожидая успешного завершения текущей стадии, и увидел, что процесс не идёт. Произнеся стандартную фразу о том, кто что может, и кто чего не может, и куда ему надо идти, он резко поднял меня за шиворот вместе со стулом, который вывалился.

Поняв, что наручники на меня не производят никакого впечатления, он их снял и одновременно ловким движением вывернул мне мизинец. Довольно интересно ощущать такое повреждение, не чувствуя боли, то есть как растягиваются связки, как не на место становятся хрящи сустава и т.д. Наверное, впоследствии мне это сильно помогло при кустарном излечении суставов тем окружающим, которые медициной были приговорены к операционному уничтожению этих суставов.

Далее на меня посыпался поток яростных угроз и их обоснований, совершенно лишённых каких-либо матерных выражений, то есть ярость его зашкаливала за всякий человеческий уровень – в том смысле, что со мной уже не разговаривали человеческим языком. Поскольку я не был в должном состоянии, никаких предложений не поступало. Догадаться об их содержании было весьма легко, но очень хорошо чувствовалась личная ненависть, а не стремление к обычному контролю за ходом дел.

Человек мстил за лично нанесенное ему оскорбление. Понятно, как живут менты. Развозят всю разведенную нами социальную грязь, неизбежно добавляя к ней ещё и свою. А то, что вот здесь, прямо рядом с ними идут замечательные научные работы, которые ведут, вероятно, какие-то чистые, честные, смелые, скромные и самоотверженные люди, придавало этому существованию в грязи некий нетленный смысл.

И тут оказалось, что их просто развели, плюнули в их мечту, и каждый крадёт что может. Ничего этого не было высказано, это надо чувствовать. Тем, кто прочтёт вышесказанное как описание очередных ментовских зверств, я могу специально сообщить, что к человеку, в отношении которого эта информация была бы адекватна, я бы относился точно так же.

На все эти обвинения, высказанные и невысказанные – в большей части невысказанные – я стал отвечать и рассказывать, что уже сделано по результатам экспедиции прошлого года. Из этих рассказов, естественно, прямо следовало то, куда попал наиболее ценный материал, потом как-то разговор перешёл на сравнительную анатомию, формирование суставов – эта тематика мне в тот момент была особенно близка – а также вообще о формировании конечностей четвероногих. Мне особенно легко рассуждалось об этом, поскольку у меня были повреждены не только верхние, но и нижние конечности.

Во время разговора у меня как-то впервые проскочили сомнения в отношении того, что наши конечности происходят от плавников кистепёрых рыб, о чём я и не замедлил сообщить.

Видно было, как у мужика реальность, вывернутая из фантазии, с хрустом в неё ввернулась. Никто его не обманывал, не обкрадывал, он не обманывал сам себя, и вообще, что в жизни есть смысл и совсем не только у него.

С некоторым расстройством он произнес:

– Ну вот, вот ты такой большой учёный, а я тебе палец сломал.

Тут я, наконец, обратил внимание на свой мизинец не как на естественнонаучный объект и уточнил, что не сломал, а просто вывихнул – обхватил его левой рукой, с хрустом вставил на место и сказал, что две недели на лопате – и об этом все думать забудут.

Раньше я думал, что выражение «слёзы брызнули из глаз» чисто литературное, но у него действительно слезы брызнули из глаз прямо вперед. Он схватил меня, прижал к себе, как-то сразу весь обмяк, плакал и что-то говорил. Что именно – я вполне синхронно понимал, что я этого не должен ни знать, ни помнить. Что творилось за дверью кабинета, я не знаю, потому что стоял к ней спиной. Когда его отпустило, он отошёл и перевёл разговор на какие-то деловые вопросы, которые как бы ни были важны, в этот момент были именно какими-то. Я что-то отвечал, понимая, что мои ответы в данный момент не имеют никакого прямого смысла.

Опять же интуиция. В его глухом голосе вполне читалось, что его оскорбили и развели, заставив действовать против себя своими же руками, причём если в предыдущем случае он мог дотянуться до обидчика немедленно, просто и привычно, то это оскорбление было гораздо более тяжёлым, и было ясно, что оно не останется без ответа. «Если только жив я буду, Чудный остров навещу, У Гвидона погощу…».

Ситуация предполагала, что я должен уйти. Сообщить мне, что я теперь свободен, никто не мог, но и пустить развитие такого рода мыслей на самотёк я тоже не мог. Хотя офицер уже выразительно повернулся ко мне спиной, я вынужден был, насколько это возможно, кратко сказать о том, что те удивительные вещи, о которых я рассказывал, в очень существенной степени сделаны теми людьми, которые затеяли это безобразие, и что вообще в этом сезоне должно попереть нечто невиданное – так вот без них, возможно, это изучать будет некому.

В определённый момент я решил, что сказал достаточно, попрощался и ушёл. Обладание палеонтологией – это то, за что люди всегда рады умирать и убивать. Потому что это и есть палеонтология – наука о том, как отправлять все факторы антропогенеза в ископаемое состояние. Тем, кто учился на палеонтологов, наверное, забыли об этом сказать.

Трагикомичность всей этой ситуации состоит в том, что совершенно поразительные вещи, которые были открыты теми, о ком до этого шла речь, абсолютному большинству их коллег неизвестны, из тех, кому известны, абсолютному большинству неинтересны и, наверное, уже забыты. А нужно всё это сплавщикам, продавцам, ментам. Но сами же авторы сделают всё от них зависящее, чтобы те люди, которым действительно нужна их работа, о ней ничего и никогда не узнали.

В общем, это был мой личный 37-ой год. С тех пор сменились поколения, но любое событие является скоротечным выражением постоянно существующих процессов. Изнутри стало совершенно ясно, кто является автором репрессий, кто является исполнителем, почему Ежов, который эти репрессии послушно исполнял, уже практически забыт, а если и вспоминается, то между делом, а Берия, который их прекратил, возглавив НКВД в декабре 1938 года, люто ненавидим за это до сих пор.

Такие события, как репрессии 37-го года, нам подают в сказочном ключе – были, мол, некие умные, просвещённые, образованные и честные, которых грубой силой подавили тёмные, подлые и жестокие. Если чуть задуматься, то так вообще не может быть, потому что любая «грубая сила» основывается на организации, образовании, эстетическом просвещении и т.д.

Что касается моей личной схватки, то её очень соблазнительно было бы воспринимать со стороны как схватку светлого, нового, трудового с закостеневшими бездельниками, готовыми на всё, чтобы никто другой не мог работать. А это совершенно не так. Как уже было написано выше, именно эти люди являлись локомотивами научной мысли, научной методологии. В своих областях ими сделано многое из того, чего не может быть.

Но мало того, им ещё хватило научной и личной смелости отстаивать реалистичные позиции в биологии, которые сейчас без ритуальных проклятий запрещено даже упоминать. В общем, понятно, почему Окуджава, понимавший, что всё равно падёт «на той единственной Гражданской», призывал расстреливать защитников Белого Дома – Гражданская война идёт внутри каждого из нас, а не снаружи, наружу она выплёскивается, когда уже всё решено.

На этом силовое противостояние и закончилось. Я ещё ожидал беседы с «Братьями Большого Брата», но они в открытую, то есть представившись, на меня не вышли, а на лавочке в лагере я говорил со многими и о многом. Мой напарник дядя Серёжа, с которым мы работали в предыдущем году, был человеком большой судьбы и мог себе позволить жить дальше как ему нравится, – благодаря своему опыту очень точно понимал реальную, а не видимую ситуацию вокруг себя.

Мне он дал очень много, потому что я мальчик интеллигентный и городской, и первые месяцы нашей работы с ним выглядели как соответствующий анекдот: «не так сидишь, не так свистишь». Оказалось, что я не так хожу, не туда смотрю, не то говорю, и вообще нужно себя пересобрать для нормальной жизни. Науку я с благодарностью усваивал.

Вот, скажем, простой пример: как обратиться к продавщице в магазине – «девушка»? Какая девушка!? Она либо уже многодетная мать, либо ближе к бабушке. Люди обычно терпимы к тому, что ставят в идиотское положение себя и других, но от этого не перестают воспринимать его как идиотское. А вот простое обращение «хозяйка» ставит всё на места.

Или чисто житейская задача – как пройти через облаву, когда тебя знают в лицо? Минимальное применение простого набора для женского макияжа – и ты становишься неприметным бомжом, а добавить соответствующую одежду не составляет никаких проблем. Если ещё варёной картошки в волосы втереть – так вообще вездеход! Приём ещё времён товарища Давыдова, но ведь пришлось же учить!

Или вот ещё: как делать искусственное дыхание – рот в рот – всех учили. В этом случае есть огромный риск, что у человека в таком состоянии язык может запасть в гортань, перекрыть дыхательные пути, а неопытный впервые реанимирующий этого не заметит или растеряется – обычно рядом оказываются такие, поэтому и учат всех. По этой, в общем, ерундовой, причине много народу погибло. Простейший приём со стопроцентной надёжностью – искусственное дыхание ртом в нос, зажав рот реанимируемого рукой. Воздух проходит в трахею за языком и вообще выдавливает его обратно в рот. К счастью, пока не пригодилось…

***

Смею надеяться, что учеником я был хорошим, не только его, правда, и в живительном смертоносном хаосе деконструкции страны чувствовал себя вполне уверенно. Всё внешнее стремительно разрушалось, и определяющим становилось внутреннее, как оно и должно быть, но так быть не должно. Где-то наверху проносились политические вихри, американские города захлёбывались голодными бунтами, а у нас всё фрактально готовилось к вступлению в сытую, богатую и справедливую капиталистическую жизнь. Фрактальность, наверное, один из основных принципов организации материи, поэтому любой мельчайший эпизод при должном внимании может характеризовать эпоху в целом, как постоянный магнит – малюсенькая железяка – позволяет нам убедиться, что мы живём в нагревающейся Вселенной. Вот, просто для иллюстрации, один из таких эпизодов.

***

Вокзал областного города, как ему и положено, сосредотачивал в себе массу криминальных происшествий. Те, кто их организовывал, по взгляду вычленяли «неудобных клиентов», которые были к ним готовы, и поэтому со мной там ничего не приключалось. Но однажды я отошёл довольно далеко на привокзальную площадь, закурил и предался прозреванию будущего. Отвлекло меня от этого процесса нехорошее шевеление вокруг. У меня за спиной начал выстраиваться полукругом характерного вида молодняк. Ладно, думаю, будем прозревать ближайшее будущее. Стою, курю. Спереди подходит бородатый мужичок в возрасте и просит закурить. Про себя думаю: нигде, кроме как на пустынной площади, возможности стрельнуть сигаретку не нашёл. Курил я тогда Беломор – протягиваю ему пачку. Он берёт её и без всякого искусства фокусника выпускает внутрь из кулака патрон от калашникова. Потом, «при попытке взять папиросу», очень удивлённо восклицает:

– Патрон! Это твой патрон?

Привычка к таким вещам у меня давняя, поэтому я самодовольно отвечаю:

– Мой патрон!

Мужик понимает: что-то пошло не так, выуживает патрон из пачки и пытается уйти. Я начинаю его догонять.

– Эй мужик! Стой! Отдай патрон! Это мой патрон, чем я стрелять буду?!

Мужик от меня бегом. Я делаю пару шагов в направлении преследования, он приспускается вовсю. Краем глаза наблюдаю разбегающийся в другую сторону молодняк. Всегда надо быть готовым к неожиданным ситуациям – это я про мужика.

***

Так вот, дядя Серёжа очень чётко видел, кто и чем занят на самом деле и в интересах каких групп контролирует территорию. Чаще всего он это просто давал понять, достигая косвенного согласования своих действий с этими группами, иногда давал понять прямо.

Однажды к нам зашли во флотском понимании очень простые ребята, которые наблюдали за исправностью работы речного навигационного оборудования. Посидели, поговорили, попили чаю. И тут дядя Серёжа достаёт наши паспорта – документы он хранил гораздо аккуратнее, чем я – протягивает им и говорит:

– Нате, переписывайте.

– Да нет... да нам зачем? Да мы не это совсем…

После пары фраз, имевших, видимо, и косвенное значение, старший из них сказал:

– Да тьфу на вас, – достал блокнот и аккуратно переписал данные паспортов.

Так что, вероятно, «братьям» мы облегчили задачу нахождения в курсе наших дел без прямого объявления о своем присутствии.

Почётные звания

Поскольку здесь обсуждаются взаимоотношения с силовым блоком общественности, то понятно, что они не могли ограничиться уездным городом. Всё, или почти всё, решала область. Скажем так: область и провидение. Небольшое время спустя я съездил в Москву, там по какому-то очень важному поводу побрился – повод был настолько важный, что я его совершенно не помню – и следующий заход решил начать с области.

Оделся я цивильно, несмотря на имиджевые потери, и, поскольку дела надо было начинать с утра, я решил заехать туда вечером. Выйдя из поезда, я блаженно подставил лицо вечернему весеннему солнышку и приобрёл вид человека, совершенно никуда не торопящегося, что в нашей социальной ситуации маловероятно, либо чего-то ожидающего.

Тут неожиданно ко мне подходит мужик и спрашивает:

– Ты в баню пойдешь?

– Пойду.

Хотя я мужика не знал совершенно, но меня-то знали многие. Отправились в баню. По разговору было понятно, что это местная силовая компания, причём не маленькая, и в прямом, и в переносным смысле.

Разговор шёл о том, о сём, меняя своё направление там, где он должен был его изменить, и тут мужик, который меня пригласил, спрашивает:

– А ты из какого отдела?

Я говорю, что я вообще не из отдела и вообще немножко другой специальности.

– Нет, – говорит, – погоди, я тебя вот там-то видел.

– Не мог ты меня там видеть. Я там никогда не был.

Тут он спрашивает:

– А ты вообще откуда?

­– А вот в Котельниче колоссальный скандал с палеонтологами – слыхал, конечно? – и назвал свою фамилию.

– Конечно, слыхал! Так ты что, по их душу?

– Не совсем, я вот Тот-то и есть, – говорю.

По его взгляду было понятно, что мою шутку он счёл дурацкой, на что я ему говорю:

– Давай я тебе покажу паспорт и другие документы.

В числе других документов у меня было почти такое же, как у них, удостоверение, но главного палеонтолога кооператива «Каменный цветок».

Он, понимая нелепость ситуации, спрашивает:

­– Мужик, а как ты сюда попал?

Разговор привлёк внимание и других участников компании. Я говорю:

– Слушай, ты не поверишь – ты сам меня пригласил.

Все посмотрели друг на друга – в отличие от упоминаемых в литературе «немых сцен», это была внимательная сцена – и молчаливо согласились с тем, что мы люди одного разлива, и разговор неторопливо продолжил своё течение. Из определённой этики про палеонтологию меня не спрашивали, а я и не рассказывал.

Тут им позвонили из другой бани, где гуляла другая часть их компании, и пригласили присоединиться к ним. Меня спрашивают:

– Ты поедешь?

– Поеду.

Приехали туда, выпили ещё пива, о разном поговорили, причём они-то знают звания друг друга, а для меня они голые в бане – мне всё равно, тем более что все были на «ты». Я себе мог позволить, несмотря на свою вопиющую молодость, какому-то, вероятно, крупному чину говорить «не пори чушь», конечно, когда мог это аргументировать, и вообще вёл себя абсолютно уважительно, но наравне со всеми.

Краем уха я услышал, что кто-то из принимающей компании спросил у тех, с кем я приехал:

­– А это кто? – на что те с хорошо замаскированным злорадством ответили:

– Да так, не обращайте внимания, это посторонний мудак.

Я уже скосил глаз в ту сторону, и даже в бане стало заметно, что вопрошавший от такого ответа позеленел.

Скорее всего, смысл его надо несколько раскрыть. «Посторонний» – в этой компании никакой посторонний в принципе оказаться не мог, даже посторонний сослуживец. Большие перемены и изломы карьер просто висели в воздухе, а человек, явно находящийся в курсе дел и общающийся наравне со всеми, невзирая на чины, и которого можно вот так запросто, прямо при нём, назвать мудаком и посторонним, совершенно не задев самолюбия – это настолько большая величина, что это ты являешься мудаком, если не знаешь, кто это, и вот-вот можешь оказаться посторонним. Русский язык – это язык контекстов.

У меня в жизни было мало должностей, а почётное звание всего одно – Посторонний Мудак. Его формула была произнесена всего один раз, а почётность сохранилась навсегда. И уж тем более не стоит и говорить о том, что мои проблемы в области решались именно так, как и должны решаться у обладателя такого почётного звания, то есть частично сами собой, а о большинстве из них я вообще не узнавал.

Этот текст написан исключительно для развлекательного чтения, поэтому читателю совершенно нет необходимости концентрировать своё внимание на отдельных его моментах, и на некоторых из них можно особо его остановить. Например, на том, кто именно имеет право – как естественное явление, конечно, – произносить формулу этого почётного звания не только вслух, но и про себя – в смысле про меня.

***

Если уж речь зашла о почётных званиях, то можно рассказать о том, как много-много лет спустя мой товарищ, да что там говорить – напарник по нацбольству, Гиляр Амиров, заработал своё персональное почётное звание.

Достаточно быстро стало ясно, что единственная общественность, которая будет постоянно и массово посещать наши митинги, изучать наши материалы и даже принимать определённое участие во всех наших акциях – это милиция. Когда нас спрашивали, почему мы столько внимания уделяем именно милиции, а не, скажем, рабочим, что было бы естественно ожидать от коммунистов, мы отвечали, что, к огромному сожалению, рабочие не хватают нас на улице, не бьют, не кидают в свои фуры и не везут на свои заводы по нескольку часов слушать.

Собственно, в реальности для нас митинг обычно начинался не тогда, когда редким проходящим мимо обывателям что-то выкрикивали через мегафон, а когда нас задерживали и несколько часов должны были внимательно следить за тем, чтобы мы никуда не ушли. Обычно автобус контролировался двумя группами сотрудников с двух сторон, мы с Гиляром становились в середине, разворачивались в противоположные стороны, как башни броневика, с которого выступал Ленин, и начинали свой митинг – напомним, что митинг в переводе – это встреча, осыпая головы наших товарищей стреляными гильзами идейных конструкций.

В один из таких моментов Гиляр произнёс:

– Милиция – это рабочие и крестьяне в серой форме.

Как видно, эта формула попала на старые дрожжи, поскольку все её проходили в школе, но применительно к царской армии. Тут огромный прапор, изменившись в лице, практически давя народ, двинулся в его сторону. Все, включая нас с Гиляром, подумали: «допизделся…».

Прапор, продавив толпу задержанных, сгрёб Гиляра в охапку и глухим голосом сказал:

– Вот его, его слушайте!! Он правду говорит!!

Где-то год спустя мы случайно встретились с ним на бульваре у Чистых прудов – он узнал меня, заулыбался, как-то особенно тепло сказал:

– Ой, а мы Вас задерживали…

Я тоже был очень рад видеть его и говорю:

– Конечно!

Потом было молчание людей, которым очень хочется сказать друг другу что-то приятное, но они и не знают что, и без слов всё понятно. Он с озорным выражением спрашивает:

– Ну как – что-то затеваете?

­– А как же! – воодушевляюще говорю я.

С ним был ещё один сотрудник, которого интонации сказанного, по-моему, привели в полное изумление…

Не довольствуясь встречами с милицейской общественностью в процессе задержаний, мы обзавелись набором информационных материалов, и стали их разносить по местам её постоянной дислокации в свободное от задержаний время. Милицию по закону категорически запрещено агитировать, а вот чтобы её информировали, она очень любит, в чём мы многократно могли убедиться.

Понятно, что формально нас там не очень хотели видеть. Неформальные подходы к информированию, возможно, требуют отдельного умолчания.

Подойдя к одному из крупных отделений, Гиляр стал обдумывать, как бы туда проникнуть глубже уровня дежурного, и тут к воротам подъезжает шикарная служебная машина, из которой выходят два старших офицера.

Метод идиотских вопросов нас никогда не подводил. Он спрашивает:

– А где тут такое-то отделение?

– Так вот же оно, а тебе зачем?

Ну раз его спросили, он и произносит то, что глупо было бы произносить ни с того ни с сего, просто докопавшись до человека на улице.

– Я представитель Эдуарда Лимонова, принёс вам его книги, нашу газету, – и далее длинный список интереснейших материалов.

Его, естественно, хватают с двух сторон и тащат в отделение, по дороге спрашивая:

– Работаешь?

– Нет, учусь.

– А хочешь дальше учиться? – спрашивают с явной угрозой.

Нацболу трудно быть не готовым к данному вопросу.

– А зачем мне образование в стекловидной радиоактивной пустыне?

– Какой пустыне?! – с удивлением спрашивают его.

Вот теперь, раз опять спросили, вполне уместно рассказывать о причинах и последствиях ядерной войны, которую непременно развяжет буржуазия в попытке переделить рынки, а также о том, кто в этой ситуации окажется первым из крайних. Тут его дотащили до дежурного – как вы понимаете, несколько медленнее, чем это могло бы произойти в обычной ситуации. Ему велели стоять тут и никуда не уходить, а дежурному велели его никуда не отпускать.

А где бы ещё ему стоять, чтобы раздавать всем входящим, выходящим и проходящим предназначенные для них материалы? Дежурный попытался выразить свое недоумение и возмущение тем, что он тут стоит, но Гиляр резонно напомнил, что именно здесь ему велели стоять товарищи старшие офицеры. Это распоряжение дежурный оспорить никак не мог, тем более что ему вменили в обязанность контролировать его исполнение.

Через некоторое, довольно продолжительное, время, за которое информационный портфель существенно похудел, за ним спустился оперативный сотрудник и повёл его в свой кабинет. Какую именно оперативную деятельность в данном случае он должен был осуществлять, разумеется, не знал никто, включая его самого, поэтому первым же оперативным мероприятием было вручение ему комплекта информационных материалов, в распространении которых, вероятно, Гиляр и должен был быть изобличён путём проведения оперативных мероприятий.

Оперативный сотрудник куда-то их поместил – чтобы их приобщить, но после тщательного изучения, и начал на компьютере заполнять неведомую бумагу, поскольку товарищ не был даже задержан. Гиляр сказал, что он ему с удовольствием всё расскажет, но подписывать ничего на всякий случай не будет, и что можно на написание этой неведомой бумаги время зря не тратить.

– Нет, – говорит опер, – по крайней мере, пока я её пишу, в меня никто не стреляет и ножиком не тыкает.

Некоторые люди хуже запоминают то, что они записывают, некоторые лучше, – вероятно, сотрудник относился к последним.

Он вяло пытался Гиляра перевоспитывать и, поскольку оба они были татары, он высказался, что ему как татарину стыдно, что мой товарищ тоже татарин, на что Гиляр резонно сказал:

­– Ну, а мне нормально.

Появление в отделении гражданина столь непонятного статуса, естественно, вызвало всеобщий интерес. В кабинет заходили самые разные сотрудники по самым разным вдруг возникшим делам и интересовались, зачем он сюда пришёл. Всем сообщалось, что он «представитель Эдуарда Лимонова и пришёл пообщаться с личным составом и руководством отделения».

Один из зашедших, услышав это в ответ на вопрос – «ты кто – скинхед?» – волосы у Гиляра в тот момент были почти до плеч – воскликнул:

– О, лимоновец! А я апельсиновец! ­– чем заслужил укоризненный взгляд хозяина кабинета, поскольку поломал психологическую игру, которую, он, правда, вёл в одиночку.

Информационный портфель продолжал худеть.

В конце концов его вывели в другой кабинет, где находилось уже несколько более солидных сотрудников. Его усадили на стул, и тут вошёл очень представительный мужик в штатском, который представился главой этого отделения и спросил, что ему хотят сказать, на что ему была разложена картинка грядущих социальных событий, которая, если всё оставить как есть, приведёт к гражданской войне. Ничего кроме того, что «никакой гражданской войны не будет», он возразить не мог, да и не смог бы человек с советским высшим образованием, и получал следующую порцию аналитики и аргументов.

Сотрудники в кабинете продолжали прибывать. Видя, что ситуация идёт куда-то не туда, глава велел вывести Гиляра из кабинета, ему опять велели стоять здесь и никуда не уходить, а все присутствующие перешли в другой кабинет подальше, но дверь оставили открытой, и всё равно всё было слышно.

Глава начал пробовать как-то исправить ситуацию и опровергнуть аргументы уже без присутствия их носителя, при этом он спрашивал у сотрудников, которые не стали бы возражать начальнику, если бы он что-либо утверждал, понимают ли они то-то и то-то? Но на эти вопросы они уже должны были аргументированно отвечать, и по всем признакам получалось, что гражданская война будет, и они в ней окажутся крайними.

Ничего приказать в этой ситуации начальник не мог, поэтому продолжал попытки как-то аргументировать противоположную позицию. Получалось это у него слабо, потому что в первую очередь он не мог этого доказать самому себе, и в конце концов он сорвался:

– Это мелкий пиздюк!! – вскрикнул он, – зачем вы его слушаете, почему вы за ним повторяете?!

Хотя всем было ясно, что повторяют не за ним, а за очень умными и уважаемыми людьми, чьи достижения мысли мой товарищ пришёл просто напомнить их же адресатам.

Понятно, что определением «мелкий пиздюк» вопрос о вероятности гражданской войны разрешён быть не может, поэтому беседа и дальше приобретала аналитический характер, но каждый раз на всё более повышенных тонах приходила к тому, что они слушают «мелкого пиздюка».

Особо надо упомянуть, что по своей мелкости и пиздючности во всех их смыслах Гиляр ничем не отличался от большинства тех сотрудников, к которым с такого рода увещеванием обращался их глава.

Аргумент «он с улицы только что пришёл!» тоже был вполне амбивалентен – а сами-то они откуда только что пришли и куда им сейчас опять уходить?! Не так жутко, когда знаешь, что в этом аду ты не один. Не просто же так он пришёл. Толстый портфель и его разнообразное, заботливо подготовленное содержимое, имевшее очевидный интеллектуальный источник, очень многое говорили натренированному на реконструкциях происхождений глазу.

Далее была тягомотная, унизительная для любого свободомыслящего от всякого смысла человека, полицейская процедура откатывания пальцев и отмывания их от отвратительной чёрной краски. Менты всё делали как-то нарочито медленно и бестолково, по нескольку раз переделывали, потому что могли лишь с завистью к более расторопным или удачливым коллегам смотреть на опустевший информационный портфель и получать соответствующую информацию только в устном виде. Установочные данные сего опасного возмутителя спокойствия были задокументированы тщательно и многократно, чтобы часом не проебаться в случае, когда, наконец, спокойствие возмутится.

Это звание тоже было произнесено только один раз, как и «посторонний мудак», а сама его почётность тоже осталась навсегда. В контексте эта формула означает очень простую вещь: в тот момент, когда проблемы примут неразрешимый характер, вполне можно вспомнить о некоем «мелком пиздюке», который может предложить их адекватное решение.

Древние миры для диктатуры пролетариата

С момента скандальной публикации прошло, наверное, всего три дня или целых три для провинциального города, и город глухо гудел. Исподволь я подумывал о том, как же мне восстановить отношения с местным населением и избежать неадекватных поборов с его стороны за разные мелкие услуги. К своему удивлению я обнаружил, что отношение ко мне в тех местах, где я раньше бывал – магазины, автостанция, ресторан и т.д. – заметно потеплело. Расспросы о сути наших научных исследований заметно усилились. Деньги у меня, кроме как в магазинах и ресторане, брать вообще перестали.

Ещё раз хочу напомнить, что в провинциальных городах для людей это не места работы, а точки наблюдения. Обдумывать всё это у меня никакого времени понятно, что не было, сказать никто ничего впрямую никому никогда не скажет, но как-то под вечер, подойдя с тыла к автобусной остановке, я услышал гневный спич о москвичах.

Подумать, естественно, можно было одно, но, прислушавшись, я услышал совершенно другое – что вот есть замечательные ребята, которые хотят работать, в их глухом углу нашли научные ценности мирового значения, и есть некие зловредные москвичи, которые сами жируют за их счет, ничего не делают и всё время стараются другим наплевать в душу и испортить им жизнь. Ситуация стала вполне ясной: палеонтология нужна всем, и тем, кто захочет у людей её отнять, явно не поздоровится. Город был, фактически, на грани восстания.

Если кому неизвестно, то понятие «москвич» имеет не территориальный, а этический смысл. То, что я или многие другие приличные люди проживаем в Москве, никак не делает нас москвичами в этом значении. Москвич – это зажравшееся хамло и сноб, плюющий в лицо людям, за счёт которых он живет, чисто для развлечения собственного комплекса неполноценности.

Эти и последующие события убедили меня в том, что Маркс напрасно ограничил существование диктатуры пролетариата только явной, государственной формой, хотя сам и писал о его власти через осуществление производства. Тот, кто способен видеть внутреннюю механику событий, об этом знает, а тому, кто не способен сам видеть вещи такими, какие они есть, бесполезно об этом сообщать. Если ему чего-нибудь нужно, с него потребуют бутылку, и весь разговор.

Вообще вся эта котельничская эпопея по своей структуре больше всего напоминала металлорежущий станок. Наша группа выполняла только лишь роль твердосплавной пластины, которая непосредственно врезается в материал, а всё остальное, без чего пластина может его только поцарапать, происходило волей диктатуры пролетариата. Некоторые вещи происходили явно, по большей части – неявно.

Как иллюстрацию, наверное, можно привести одно событие, которое произошло чуть позже, но как уже было сказано выше – частные события характеризуют постоянно существующие отношения. Местонахождение длинное, около двадцати километров, скелеты по нему разбросаны редко, и поэтому лагерь приходилось всё время перетаскивать. Наилучшим решением была бы организация плавучего лагеря, и мы из добытых в деревне компонентов, а именно понтонов от земснаряда и маленького балка, соорудили себе такую конструкцию. Мы с удовольствием пользовались ею некоторое время, но руководство порта сочло её несколько беспонтовой, несмотря на то, что она была сооружена из понтонов, и пригнало нам дополнительно здоровенную баржу величиной с футбольное поле.

Балок требовал утепления, сама теплоизоляция элементарно делалась из высушенного мха, но это всё нужно было чем-то обшить. Чтобы долго не возиться и сильно не тратиться, я почему-то решил обойтись горбылём. В городе выписал и оплатил какое-то его количество и отправился на другую сторону реки, где была лесопилка, на которой этот горбыль надо было получать и как-то переправлять к себе. Посмотрев на горбыль вживую, я понял, каким геморроем будет из него что-либо сделать, и что такое странное решение я принял, вероятнее всего, только потому, что голова была занята другим.

Лесопилка была большая, с разнообразной продукцией, и в том числе изготовляла штакетник. Я решил, что штакетник мне подойдет больше, и пошёл в контору договариваться о том, что я сейчас заберу столько-то штакетника, а разницу потом доплачу. Понятно, что этого штакетника надо было совсем немного. Кроме того, у них была пара подгнивших пачек, которые стоили, вероятно, дешевле, чем горбыль. Пачка – это связка выше человеческого роста.

Когда я спросил, как мне это всё к себе доставлять, мужики сказали, что сейчас они это кинут на самоходную баржу и по дороге разгрузят у меня. Когда я понял, что мне загружают две эти гигантские пачки, я сказал, что мне две точно не нужно, а достаточно десятой доли от одной. Они сказали:

– Да ладно, пригодится. В крайнем случае сожжешь, чтобы за дровами не бегать.

И вот в момент погрузки на реке появляется катер с начальником этой лесопилки, у которого я выписал немножко горбыля. Такого вопиющего беспредела он, наверное, не видел никогда в жизни. В тех краях своё возмущение скрывать не принято, и поэтому он с середины реки начал орать в мегафон:

– Блять, да вы охуели! Блять, да среди бела дня! Да на нашей барже! Да ёб вашу мать, разгружайте всё нахуй!

Катер подошёл ближе, а голос у меня такой, что мегафон мне нужен не всегда, поскольку его никогда и не было, и я стал кричать ему в ответ, чтобы он не нервничал, потому что нервы куда дороже, чем этот ёбаный штакетник, что мы палеонтологи и при следующем визите в город всё оплатим. Как я понял, значимым было только слово «палеонтологи». В выкриках через мегафон не изменилось ничего, кроме содержания:

– Блять, да вы охуели! Нахуя вы среди бела дня берете гнилое?! Ничего не видите, что ли, ёб вашу мать?! Блять, да разгружайте всё нахуй! Вот там лежат хорошие пачки – грузите их! – и так далее.

Когда катер подошёл к берегу, начальник продолжал ругаться, пытаясь запихнуть на эту баржу ещё что-нибудь полезное. Среди прочего полезного нам бросили две пары ножниц для перекусывания проволоки-десятки, которой вязали плоты, и по берегу её валялось изобильное количество. Мы, естественно, тут же наделали из неё кучу всякого полезного. Когда у нас появились ножницы для неё, то если кто-нибудь говорил:

– А не пора ли нам перекусить? – ему вручались эти ножницы и говорилось:

– Ну, пойди перекуси.

Куда я это всё мог бы применить, я не знал, но и возражать было нельзя. Когда, наконец, мы были готовы отчалить, начальник сказал, что дрова сюда не влезут, поэтому завтра мужики приедут на другой барже с дровами и их попилят. Назавтра на портовскую баржу был выгружен десяток неохватных стволов, они были распилены, и для комплекта нам были вручены два свеженасаженных колуна разного размера – «посмотрите, какой удобнее будет».

Вот такие были отношения, и понятно, что если бы я попытался что-то оплатить, то меня бы просто побили. От нас ждали совсем другого – того, что мы и сами от себя ждали.

Что касается двух гигантских пачек штакетника, мы сделали из него что могли, но на его количество это практически не повлияло. Чтобы жечь штакетник – мы не идиоты, и с огромным удовольствием поделились им с местным населением. Местное население привыкло нам что-то приносить, а не уносить, поэтому пыталось что-то нам за это заплатить, на что произносилась обычная формула:

– Блять, да вы охуели! Мужики дали нам просто так, а у нас оказалось, что лишнее, и ничего мы взять за это не можем! Вот вы нам приносили то и сё – что бы вы сказали, если бы вам предложили заплатить?

Мужики усовещивались и тянули штакетник по мере необходимости. Но всё это было гораздо позже, тогда, когда зубы дракона дали всходы.

Когда я понял, что силовая часть котельничского скандала осталась в прошлом, хотя многие вещи в моих ощущениях тогда для меня были вполне в настоящем, а зубы высыпаются до сих пор, и начинается административная часть, я решил, что присутствие и поддержка моих учителей из Палеонтологической Лаборатории теперь будут вполне нужны и уместны. На предыдущем этапе их отсутствию я очень радовался.

Они тоже уже были готовы ко мне присоединиться. Поскольку это были, как потом оказалось, последние месяцы Советской власти, мы и пошли в первую очередь к председателю горсовета. С одной стороны, я навёл о нём справки, и, вероятнее всего, ничего хорошего нас не ожидало, с другой стороны город – это не его Совет, а Город. Если Советская власть в том виде, в каком она к тому моменту существовала, была уже не нужна, то палеонтология была нужна.

Мы с моим учителем, который работал в Большой Палеонтологической Лаборатории, будем называть его здесь Николаем Николаевичем, записались на приём и стали рассказывать о своих делах и нуждах, на что председатель нам сказал, что всё это ему не интересно и сейчас ему некогда этим заниматься. Николай Николаевич попытался вступить в дальнейшее объяснение, но я его прервал и сказал, что нам надо уходить, потому что мы получили нужный нам ответ.

Он был в недоумении, но переспрашивать не стал, а председатель, естественно, спросил:

– Какой же ответ вы получили?

– Как какой? То, что Советской власти это не интересно, заниматься этим ей некогда, и мы, соответственно, пойдём дальше заниматься своими делами сами, никого не беспокоя.

Такая простая, но действенная демагогия, вероятно, была для председателя как сигнал «я свой», и он пригласил нас остаться. Мы быстро и к взаимному удовольствию выработали грозный документ о том, что Советская власть нам категорически запрещает делать то, что мы делать не собирались, и милостиво разрешает делать то, что нам нужно. Я предложил написать, что нам предписано это делать, на что председатель сказал, что это, наверное, будет слишком, но если ситуация будет соответствующей, он с нашего позволения может написать и так, на чём мы и расстались с весьма приятным впечатлением друг о друге.

Естественно, нами занимались все какие-либо могущие иметь отношение к этим делам структуры, и занимались не столько исходя из исполнения должностных обязанностей, столько потому, что в этих службах работают живые люди и принять какое-либо посильное участие в столь замечательной деятельности хотелось всем.

Поскольку никто о палеонтологии ничего не знал, а попадать в глупое положение не хотел, то как-то все сошлись на том, что грозные запрещающие документы в отношении меня лучше, чтобы составлял я сам. Когда я говорил, что я палеонтологию напишу, а в администрации ничего не понимаю, мне отвечали, что администрацию они напишут сами, и я могу не беспокоиться.

Для пресечения моей противозаконной деятельности непрерывно организовывались рейды по поимке меня. Мы раскладывали карту, определяли, где они будут сегодня меня ловить и к какому времени я должен быть готов, чтобы они на обратном пути перебросили на машине мой лагерь.

Шухер был знатный, позволял совершенно легально не находиться на рабочем месте, ни перед кем не отчитываться ввиду срочности мероприятий и использовать на всю катушку служебный транспорт. Интересных с точки зрения палеонтологии объектов на реке довольно много, они часто довольно удалены от города, и мне не стоило большого труда написать для мужиков грамотное обоснование, почему ловить меня нужно именно там. Если они меня там не обнаруживали, то от разочарования прямо переходили к рыбалке и другим розыскным мероприятиям.

Районная власть, у которой, как ей сообщили отдалённые столичные доброжелатели, я нагло прямо из-под задницы тяну ценности на бешенные тысячи долларов, подошла к вопросу весьма рачительно – было совершенно понятно, что палеонтология продаётся дороже денег.

В любом районе есть колхозы, дороги, предприятия, жильё и т.д., и всё это требует вложения ресурсов, но это никому не интересно, потому что есть у всех, и хозяйственные проблемы у всех одинаковые.

В советские времена много фильмов снималось «на производственную тематику», и понятно, что у «просвещённых» слоёв населения они, мягко выражаясь, интереса не вызывали – в отличие от продукции этого производства.

Зайдя как-то раз к руководителю района по каким-то своим экзотическим делам, я застал окончание его телефонного разговора:

– … ты представляешь, что будет, если мы не удержим колхозы!!?

На его столе лежал явно свежеразбитый на нём же брикет торфа. Если бы эта сцена была показана в кино, то, наверное, воспринималась бы как надуманная и наигранная…

Чтобы передать эмоцию – представьте себе, что это не район 91-го, а 41-й год, и военачальник кричит в трубку полевого телефона:

– Ты представляешь, что будет, если мы не удержим Москву!? – а на столе перед ним лежит образец вооружения – не то некачественный, не то вражеский и очень угрожающий, не то недостача которого поставила под угрозу оборону столицы.

Наша жизнь устроена как-то странно – то, что является её основой, почему-то никому не интересно, а вот если у тебя есть палеонтология, которой ни у кого нет, и ты приезжаешь решать свои проблемы в область, то этой палеонтологией будут интересоваться все. Даже твои начальники будут искать твоего внимания, и, соответственно, в распределении обыденных ресурсов ты получаешь право первой руки.

Поэтому со стороны района никто не интересовался тем, что мы там воруем, если даже воруем, а интересовались тем, чтоб мы были как можно больше, громче и дольше. Опять же, всё очень странно – интеллигенция всегда говорит о том, что наука и образование первичны в отношении денег, промышленности, суверенитета страны, но никогда этого не понимает, а «простые» мужики, которые делают всё – никогда об этом не говорят, но всегда действуют, исходя из понимания этого обстоятельства.

В области тоже надо было решать административные задачи, не давая им вариться в собственном соку, поэтому область я тоже периодически навещал и посещал различных деятелей, могущих принимать решения. Решения по столь сложному и скандальному вопросу, естественно, никто не принимал, потому что все решения, как всегда, были уже приняты.

Понимание этого пришло ко мне уже задним числом, а тогда мне было довольно странно видеть людей, которые могли смотреть на меня настолько отсутствующим оловянным взглядом, что это вызывало определённое беспокойство за их здоровье, или, наоборот, стучать кулаком по столу, кричать, что меня уничтожат, и опять же вызывать беспокойство бордовым цветом лица.

Тогда я просто пожимал плечами, но потом, когда всё благополучно разрешилось, я встречался с этими милыми и гораздо более чем я разумными людьми, мы вели содержательные беседы, и тут, наконец, до меня дошло, что в тот момент они как администраторы иначе поддержать меня не могли.

Скажем, оловянный взгляд на меня не мог произвести никакого впечатления, но волю подчинённых его выразителя парализовывал полностью. После этого они совершенно не знали, что им делать, что всем нам и требовалось.

А разъярённый крик о том, что меня уничтожат, имел ещё и содержание, которое было сконфигурировано так, что именно таким способом со мной сделать что-либо было невозможно. Чуть в сторону, чуть по-другому, и возникали бы по крайней мере реальные шансы, а вот так – нет. Но было указано действовать именно так и никак по-другому.

Часто, общаясь с людьми, принимающими решения, я встречался с совсем неадекватной агрессивностью по отношению ко мне. Тем, что я что-то нарушил и они должны это пресекать и контролировать, исходя из своих служебных обязанностей, такая ярость объясняться не могла. Но палеонтология нужна всем, и посыл был вполне понятен. Они тут тратят свою жизнь на перекладывание бумажек, а я могу позволить себе заниматься палеонтологией, наслаждаться и ни на что не обращать внимания. И вообще, человек – это не должностное лицо.

Если человеку интересна палеонтология, то и надо с ним разговаривать о палеонтологии. Если у него как у должностного лица есть возможность для палеонтологии что-нибудь достать, то не надо её игнорировать. Достаточно было просто перевести разговор с отсутствующих у меня документов и разрешений на отсутствующие у меня материалы и другие полезные вещи, как человек тут же начинал размышлять о том, что у него есть, что надо доставать и через какое время он может мне это привезти. Теперь он тоже занимается палеонтологией, а не строит из себя должностное лицо.

Когда в конце разговора все-таки всплывал вопрос о документах, которые всё-таки должны быть, хотя и без них всё идет неплохо, то мгновенно выяснялось, что эти документы будут составлять они, проверять их наличие будут тоже они, поэтому для всех будет удобно, если они их составят, положат в соответствующую папку и будут хранить у себя же.

В какой-то инстанции, разумеется, с моим участием, был составлен документ, в котором упоминалось, что я веду работы незаконно. На документе была подпись, печать, я его аккуратно сложил и положил в карман на всякий случай. Случай представился довольно скоро. Ко мне на берег приехали должностные лица, которые должны были надзирать за законностью моих действий.

Вот им, конечно же, надо было не просто вызвать меня к себе, а переться бог знает куда по реке. Понятно, что надзирать они собирались вовсе не за законностью, а за тафономическими закономерностями захоронения ископаемых позвоночных. Но формальности должны были быть соблюдены, поэтому меня спросили, что я думаю о законных основаниях своих действий? На что я им ответил: «Щас», – извлёк из кармана ту самую бумагу, аккуратно и с пиететом её развернул, показал соответствующую фразу – что я веду работы незаконно, предоставил им возможность удостовериться в подлинности подписи и печати и сказал, что эти звери сдохли 250 миллионов лет назад, какие, собственно, тут могут быть законы? Сейчас их может смыть рекой, что тоже законами никак не регулируется, и поэтому моя деятельность по спасению этого материала регулируется этими естественными обстоятельствами, а не законами, которые принимал кто-то, кто вообще этого всего в глаза не видал.

Мужики повторно внимательно удостоверились в подлинности документа, удостоверявшего то, что я работаю незаконно, согласились с тем, что это совершенно логично, и далее мы занялись вопросами гораздо более реалистичными и актуальными, хотя этой актуальности и было 250 миллионов лет.

Государство – это я!

В областном центре, как ему и положено, был местный краеведческий музей, кстати, очень большой и представительный, и в этом музее было целых два подразделения, занимавшихся естественнонаучными вопросами.

Также, как и там, откуда я приехал, здесь были две группировки: одна считала, что музей должен принять участие в сём замечательном мероприятии и, скорее всего, не только пополниться новыми экспонатами, но и, вероятно, открыть новую экспозицию, а другая группировка полагала, что её жизненной задачей является воспрепятствование любому живому движению и шевелению – биология, сами понимаете.

Разумеется, такая разница во взглядах не возникла вдруг, а была выражением застарелого конфликта, причём в данном случае ситуация была ближе к сказочной, поэтому всё носило комичный, а не трагичный характер.

Я, как это и следует, поговорил со всеми – одна из сторон, которую возглавляла женщина удивительной красоты, доброты и проницательности, интересовалась техническими вопросами нашего взаимодействия, а другая – тем, как можно подчинить меня себе. Безосновательность и топорность избранной ею линии поведения ничего, кроме недоумения, вызывать не могла.

Вполне ожидаемо в ответ на молчаливое выражение мной этого недоумения противная сторона задействовала против меня свои «мощные» интеллектуальные и административные ресурсы и постаралась донести своё противное мнение до всех инстанций. Эти инстанции я уже посетил, так что они ещё и воочию могли убедиться в том, что мнение, отличное от моего, действительно противно.

Оказалось, что с той дамой, с которой мы взаимодействовали, мы уже мельком познакомились в прошлом году, когда к нам пристал экскурсионный теплоход и я для собравшихся провёл небольшую, но содержательную палеонтологическую экскурсию. Со мной «расплатились» консервами, потому что жрать было нечего.

После экскурсии эта дама спросила меня, каким образом местный краеведческий музей мог бы получить часть материалов в свою коллекцию, на что я, нимало не задумавшись, ответил: «Приезжайте да копайте». При более близком знакомстве оказалось, что эту фразу мы понимали противоположным образом.

Она решила, что её не очень вежливо послали, поскольку у музейных работников нет никакой палеонтологической квалификации. Я же имел в виду, что если они приедут, то я им всё покажу и всему научу. А если не приедут – то, значит, и материалы, если я их передам, будут нужны в лучшем случае для того, чтобы поставить номер и бросить пылиться в угол, для чего мне жалко и материала, и своих сил. То, что я действительно готов чему-то учить их работников, вызвало ко мне ещё большую приязнь, и к нам был откомандирован её молодой помощник, недавно вернувшийся из армии.

Это был как раз тот возраст, когда ребята уходили в армию из одной страны, а вернулись в другую. Поскольку ситуация была, прямо скажем, административно неоднозначная, было неясно, как на это отреагирует дирекция музея, учитывая опять же наличие позиции противной стороны, но я рассказал о том, как похожая ситуация разрешилась у нас, и эта схема сработала и здесь. Впоследствии он совсем перешёл на работу в наш кооператив и стал моим ближайшим сподвижником.

Вообще я, должен покаяться, совсем неэтично обошёлся с дружественными мне отделами краеведческого музея, ободрав их на толковых молодых сотрудников, но руководители этих отделов не очень на меня обижались, поскольку понимали, что молодым людям надо развиваться, а не сгнивать в запасниках среди экспонатов.

Ранее я описывал свои административные приключения, но происходили они на фоне полевых работ. Вода в реке падала, срезав очередной слой древних глин, и обнаруживались скелеты, которые в прошлом году были ещё глубоко в породе. Присоединившийся ко мне сотрудник – пока ещё – музея очень быстро втянулся в работу, схватывал на лету все навыки, и было понятно, что дело у него пойдёт.

Начали приезжать научные сотрудники лаборатории, мы штудировали обнажавшуюся полоску берега буквально на коленках, и тут ему выпала большая удача. Он обнаружил очень хорошо сохранившийся скелет довольно крупного хищника величиной с собаку. Скелет вскрылся черепом наружу, только его нос был немного повреждён, и вверх из породы торчали клыки. От такого зрелища захватит дух у кого угодно.

Это был один из тех самых хищников, отсутствие которых на Котельничском местонахождении вызывало у всех недоумение. Скелет со всеми предосторожностями вместе с заключающей его породой был замазан в гипсовый пирог. Вечером мы погрузились в поезд и на утро гордо выложили свою находку на столе в Лаборатории.

Противная сторона, увидев меня не только живым, но и абсолютно довольным и имеющим наглость после такого позора появляться здесь, была очень удивлена. Новая находка окончательно укрепила наши позиции и подтвердила прозорливость дирекции. Стало совершенно ясно, что пошла большая, новая и никому неизвестная фауна, а также и то, что новые условия позволяют не по-новому ныть о том, что невозможно работать, а как раз работать на полную катушку.

На тот момент с нашей территории были известны четыре крупнейшие фауны пермских четвероногих, одну из которых – Ишеевскую – открыл Иван Антонович Ефремов. Котельничская стала пятой. Мы положили на стол нового зверя, и тут нам сообщили, что предыдущему решено дать родовое название в честь меня как организатора всего этого безобразия, а видовое – в честь сотрудника, который его непосредственно нашёл.

Понятно, что присвоение родового названия ископаемому четвероногому – это очень большая честь и признание очень больших заслуг, которых я на тот момент и близко не имел, но позицию противной стороны, которая с каждой нашей удачей становилась всё противней и опасней, такой шаг уничтожал полностью. Довольно странно жаловаться на вредоносность для науки деятельности человека, в честь которого описан род неизвестных науке ископаемых зверей.

Да и вообще во всей Лаборатории стало понятно, что мы туда не что-то зачем-то притащили, а таскали, таскаем и таскать будем. Залогом этого являлось то, как мы раздувались от гордости, притащив очередную штуку, которую можно было бы толкнуть за границу и немало обогатиться, тем более что Лаборатория на тот момент могла бы занять и враждебную к нам позицию.

Когда по установившейся с некоторых времён традиции нам намекали на то, что взаимодействие нашего кооператива с другими организациями могло бы иметь и денежное выражение, мы всегда отвечали, что мы – коммерческая организация и занимаемся чисто научными вопросами, а если вас интересует финансово-коммерческие вопросы, то ими занимаются научные организации. Люди, зная правду жизни, с нами немедленно соглашались.

Что касается названий, то по справедливости найденный нами новый зверь должен был получить название в честь нашедшего его, но по инерции назвали его опять в честь меня, а описывался он на таком уровне, где никакие пожелания не рассматривались. Так что по жизни за мной должок.

Полевые работы и взаимно приятное административное общение шли своим чередом, рука постепенно приходила в порядок, и тут с самых разных сторон меня начали предупреждать, что из области собирается приехать большая представительная комиссия, чтобы наконец принять решение о дальнейшей судьбе моих работ. Этого и следовало ожидать, поскольку давно принятые решения должны быть в конце концов как-то приняты.

Последний сигнал я получил из порта о том, что на такое-то число и такое-то время у них для комиссии заказан катер. Мне посоветовали на это время куда-нибудь спрятаться, например, перебраться вместе со своим лагерем на стоящий напротив плавучий кран. Я поблагодарил за это предложение, но спрятаться решил обычным для себя способом, то есть на самом видном месте.

С утра я пришёл в порт, сел на брёвна и стал наблюдать ситуацию. Подошёл катер и пришвартовался. Прошёл по мосту поезд со стороны областного города, через пятнадцать минут по тропинке к катеру начала спускаться гуськом комиссия. Они постояли на берегу, о чём-то поговорили и стали постепенно погружаться на него. В последний момент, когда готовы были уже убрать сходни, я впрыгнул вслед за ними.

Матрос, обеспечивающий отчаливание, с удивлением сказал:

– Мужик, ты куда? Тут комиссия из области!

Я ответил ему, что она мне и нужна, – и обратился к тоже удивлённым присутствующим:

­– Вы комиссия из области?

– Да.

­– Такого-то приехали с берега выгонять?

– Да.

– Я Такой-то, поехали выгонять, – говорю я им и делаю приглашающий жест рукой.

Они скрыли замешательство. Куда теперь ехать и что делать, они не знали совершенно, но я-то это знал и взял руководство наблюдательной частью работы комиссии на себя. Мы отчалили. Я сказал несколько вводных слов о тектонической, географической, климатической и прочей ситуации четверть миллиарда лет назад, то есть в конце пермского периода, куда мы стремительно начали перемещаться. Перемещение было действительно стремительным, поскольку первая наша остановка была всего лишь в трёхстах метрах от порта.

Когда меня спросили, почему мы здесь останавливаемся, и что мы будем смотреть, я сказал, что скелет парейазавра. (Это название малоизвестного ископаемого ящера в местной речи заняло такое значительное место, что если бы подобных слов было больше, то он бы стал диалектом). Человеческая интуиция устроена так, что всё редкое, древнее и удивительное должно быть очень далеко, а когда оно оказывается у тебя под ногами, прямо в городе, просто потому, что все города стоят на таких же древних породах, на которых растут и дальние леса, то это поражает воображение своей действительностью ещё больше.

В этом месте, благодаря близости к городу, велась добыча так любимых нами известковистых глин, и в стенке этого импровизированного карьера как раз вскрылись два парейазавровых скелета, которые в разной степени были срезаны ковшом экскаватора. Я подвёл собравшихся к этой стенке и стал показывать срезы костей, поясняя, где находится лапа, где срезан позвоночник, и так далее.

Но тут выяснилась катастрофическая вещь. Оказалось, что никто этих костей не видит. Ситуация сложилась уже довольно доверительная, поэтому мне без стеснения об этом сообщили. Единственная надежда у собравшихся была на моего противника из музея, который подвизался в этой комиссии главным экспертом.

Вообще, эстетически ситуация выглядела следующим образом. Мужики из комиссии, выехав в поле, были одеты, естественно, в свою полевую одежду, видавшую большие виды, и как по ней, так и по ухваткам её хозяев было хорошо видно, что они точно знают, от кого, как и когда надо охранять природу. Главный, со своей точки зрения, природовед был одет тоже в полевое, но во всё почти новое, и, кроме того, поверх всего этого обвешан биноклем, фотоаппаратом, полевой сумкой, компасом и прочей ненужной, но представительной дребеденью.

Поскольку это он, а не я собирался всем всё показывать, комиссия перевела вопросительный взгляд на него. Он подошёл, внимательно присмотрелся к породе, я совершенно честно всё ему пальцем показал, он отошёл и изрёк что-то бессмысленно-представительное, и стало ясно, что и он ничего не видит.

Ситуация действительно была непростой, потому что порода довольно пёстрая, и чтобы в ней что-то увидеть, требуется намётанный глаз. Во всей этой гардеробной ситуации я был похож на матроса, отлепившегося от корпуса «Летучего Голландца» из фильма про пиратов Карибского моря, снятого гораздо позже, но, вероятно, этот образ будет знаком читателю.

В геологическом переложении я выглядел как отлепившаяся от берега его неотъемлемая составная часть, тем более что берег в глазах мужиков уже перестал быть поверхностью и приобрёл загадочный, бесконечный объём древнего мира. Никакие мои ухищрения не помогали – ни сравнение с порубленным мясом с костями на прилавке, ни предложение представить срез собственного скелета в подобной ситуации или сравнить губчатую ткань суповой косточки с тем, что они видят в породе.

Ситуация становилась неудобной, и я всех успокоил, что далее мы увидим скелеты не срезанные, а вскрытые с поверхности, и они будут распознаваться очень легко. Все с облегчением покинули расположение столь редкой и удивительной находки, и мы двинулись дальше. Ко второму скелету мы, естественно, причаливать не стали, до других скелетов было довольно далеко, а прекрасный разрез пермских континентальных толщ отлично был виден с катера. Погода стояла прекрасная. Я приложил все усилия к тому, чтобы мой рассказ о геологии и палеогеографии стал для присутствующих третьей составляющей этого прекрасного.

Перед ними расстилались долины древних рек, русла которых сейчас являются песчаниковыми линзами, и огромные топкие заливные равнины, оставившие после себя толщи красных глин, и которых теперь нет, потому что возникла трава и их места в структуре ландшафтов заняли луга. Далеко на севере – не на востоке, как сейчас, а именно на севере – воздымался гигантский молодой Урал. Тёплые влажные экваториальные воздушные массы разбивались о его многокилометровые горы, проливались ливнями и уже в виде полноводных рек смывали на древний юг, который сейчас на западе, осадочный чехол этих молодых гор.

Реки и долины кишели всякой живностью, но вместо бегемотов тогда были родственники черепах, собственно, те самые парейазавры, вместо ящериц тоже родственники черепах, вместо крокодилов – наши родственники, причём настолько древние, что соответствующие кости нижней челюсти ещё не покинули её и не превратились в слуховые косточки.

Про рептилий, к которым мы все привыкли с мезозоя, тогда ещё никто слыхом не слыхал – их эволюция никому не известными путями ещё шла где-то на водоразделах, и только через пару десятков миллионов лет они спустились в эти жаркие, влажные долины, съели всех, кого видели, и заменили всё собой. Собственно, они и стали стражей на границе между палеозоем и мезозоем. Наши предки ушли в ночь, в мелкий размер, и об этой ситуации есть прекрасная песня у популярной тогда группы «Мираж».

Погода была прекрасная, виды великолепные, тарахтение дизеля катера вселяло уверенность, а мир для слушателей продолжал расширяться непредсказуемо и волшебно. Мы подошли к первому из хорошо видимых скелетов, высадились на берег, я с гордостью раскрыл его, убрав защиту из распоротого крафтового мешка и породы. Собравшимся представилось удивительное зрелище из детских грёз о волшебных приключениях – в красном грунте, свернувшись, лежал белоснежный скелет с рогатым черепом. Это уже не просто бросалось в глаза, а оставляло впечатление на всю жизнь. С удивлением и недоумением меня спросили: «Неужели и там лежало такое же?». Я сказал, что да, конечно.

Мнение о том, что я пронизываю взглядом камень или просто в нём живу, ещё больше укрепилось. В зубы отправилась очередная папироса, и я попросил прикурить. Собравшиеся разом полезли в карманы, и оказалось, что источников огня ни у кого из них почему-то нет… Тогда я хлопнул по карману себя – не засунул ли я туда, отвлёкшись, чужие спички. Рука ударилась об острые углы, шаром раздувавшие изнутри брезент телогрейки. Это заставило меня вернуться в происходящее, и моему взору представились два кармана, как мячи, набитые спичками и зажигалками. Вслед за мной на них обратили внимание и слушатели. Под заразительный общий смех я совершил «возвращение слонов». Все ещё раз удостоверились, что мы действительно побывали ТАМ.

Главный эксперт продолжал хранить молчание, которое, с его точки зрения, присутствующие должны были принять за глубокомысленное. Мы двинулись дальше, осматривая находки и наблюдая геологию. Я рассказывал о тех местах, где были найдены неизвестные науке мелкие животные. Эксперт тут же поинтересовался, на каких основаниях они покинули пределы области, на что я, естественно, ответил, что двести пятьдесят миллионов лет назад никаких областей не было.

Собравшиеся опасливо покосились на него, поскольку, несмотря на все составляющие прекрасного, их настроение начинала портить тяжёлая административная дума. Они облечены властью и ответственностью, и теперь, поскольку им всё рассказали и всё показали, какое бы решение они ни приняли, ответственность за эти несметные ценности ложилась на них, а они часто их даже не видят, не говоря о том, что представления не имеют, как с ними обращаться. Если раньше десятки лет никто об этом ничего не знал, и всё тихо пропадало само собой, то теперь за всё, что вычерпано экскаватором, кстати, совершенно противозаконно, и смыто рекой, они точно будут отвечать.

Что у них за эксперт, мнению которого они могли бы довериться, и, вероятно, спихнуть на него ответственность, они уже поняли, при том, что он-то не чиновник и отвечать ни за что не будет. Собравшиеся мрачнели всё больше, и мы прибыли к конечной точке нашего маршрута, которая была несколько дальше, чем кончалось местонахождение, но я просто очень хотел её посмотреть, а времени и транспортных возможностей не было.

Я честно сказал, что этот участок я ещё не смотрел, что это наша конечная точка, предложил его осмотреть вместе, и мы уже сильно задумчивой компанией вышли на берег. Вероятно, самый главный из присутствующих начал формулировать суть беспокоившей их проблемы – это такие большие ценности, это настолько важно, что этим должно заниматься государство. Слово «государство» было произнесено с настолько вопросительно-сомнительной интонацией, насколько можно было выразить своё понимание того, что у государства нет никаких средств для решения этой проблемы.

Мысль я понял сразу, поэтому сказал, что, действительно, этим государство и должно заниматься. На меня посмотрели удивлённо-вопросительно, потому что я был, мягко говоря, частником, и понятно, что хотел продолжать работы, и какая мне радость с того, что этим будет заниматься государство, а не я? Я продолжил:

– Поскольку у государства нет ни сил, ни средств для выполнения этих задач, то давайте решим, что государством в этом месте и по данному вопросу буду я, и всю ответственность буду нести я.

Никогда не видел выражения лица приговорённого к казни, которому зачитали указ о помиловании, но, вероятно, оно чем-то схоже с тем выражением, которое возникло на лицах присутствующих. Внезапно и неожиданно с них свалился груз опасной и бессмысленной ответственности, день опять стал солнечным, прогулка приятной, а положение уверенным.

Выражая своё отношение лёгкими прикосновениями к моей одежде и отбросив всякое стеснение, они двинулись ко мне и стали наперебой спрашивать:

– Мужик, чем тебе помочь? Что для тебя сделать?

Понятно, что эти вопросы имели не прямой смысл, а были оболочкой для эмоции. Чем мне помочь, они знали настолько лучше меня, что меня в это лучше было не посвящать.

На этой стороне происходящее могло выглядеть как радость чиновников, удачно спихнувших с себя ответственность, но рассудите здраво – они в скандальном деле доверились какому-то странному чудаку, что ответственности только прибавляет. Всё гораздо проще – они сами живут по принципу «государство – это я» и приняли государственное решение, положившись на человека, исповедующего тот же принцип. Взаимоорганизация не может быть устроена иначе.

Я тоже что-то им отвечал, облекая свои эмоции в какие-то оболочки, но до эксперта, вероятно, произошедшее не дошло. Он продолжал думать, что вопрос находится в стадии решения, пытался привлечь к себе внимание и продолжал нудеть о том, как славно было бы всё это уничтожить и запретить. Административно ситуация изменилась принципиально. С утра его доводы могли восприниматься как формально правильные, днём они оказались глупыми, а сейчас стали просто опасными.

После принятия решения никто из комиссии не должен был ничего подобного слышать, и никто не должен был иметь возможности сказать, что они это слышали. Надо было разрядить неудобную ситуацию, и я возвестил, что это участок, который никто не смотрел, и что я за находку парейазавра премирую своих сотрудников литром водки, а за находку чего-то мелкого – вплоть до ящика.

Понятно, что мужикам из администрации не было никакого дела ни до литра водки, ни до ящика, но это был отличный способ разбежаться поодиночке, получить удовольствие от поисков и не выслушивать никаких глупых и опасных вещей. Этим поводом они немедленно воспользовались. Эксперт с риском растерять барахло, которым он обвесился, бегал от одного к другому, пытался в чём-то их убеждать, а они отмахивались от него, говоря:

– Ну, погоди ты, не отвлекай, ящик же водки!

По Сеньке и шапка...

Флот выходит на оперативный простор

Пока всё это происходило, в дело включился флот. Уже всей своей мощью. С едой тогда было очень напряжённо, но по реке ходил их плавучий магазин, который по дороге заворачивал к нам, поэтому такой проблемы перед нами не стояло.

Вначале мы ещё размещались в палатках на берегу, перед ними стоял высокий стол из дна от плоскодонки, за которым ели и работали стоя. На столе размещались две трехлитровые банки – одна со сметаной для еды, другая с ПВА для работы. Каждый раз возникало опасение их перепутать, но банки почему-то никто так и не пометил, но ни разу и не перепутал.

Посуду мыть было всем лениво, поэтому мы изобрели кидайский фарфор. В качестве мисок мы использовали стальные банки из-под тушёнки, которые после еды просто кидали в костёр. Всё, что должно было бы быть вымыто, в них просто выгорало, и для того, чтобы поесть в следующий раз, достаточно было взять банку и вытряхнуть из неё пепел.

Через некоторое время, когда нужно было переставлять лагерь, порт выдал нам огромную баржу, величиной с футбольное поле, с маленькой железной будочкой в корме. О ней я уже писал в связи с тем, как мы попались на краже штакетника. Палатки мы продолжали ставить на берегу, а по вечерам собирались в этой маленькой будочке. В ней стояла небольшая буржуйка, лавки и столик, но самым примечательным в ней было «железное стекло».

Единственное, но большое окно закрывалось железным ставнем, и когда буржуйка нагревала будку слишком сильно, кто-нибудь выходил и открывал его, выбивая ногой палку из-под ставня. Он с диким грохотом падал на палубу, что вызывало восторг у всех присутствующих. Разумеется, мы с удовольствием радовали этим трюком наших гостей. Когда вываливалось полстены и раздавался грохот, они спрашивали: «Что это!?», им говорили, что просто стекло упало, тогда они спрашивали, не разбилось ли оно – мы отвечали: «Нет, оно железное!». А какое ещё? Они же в гостях у палеонтологов!

Когда шёл дождь, мы набивались в эту будку, затапливали печку, ставили сверху чайник, брали рулон туалетной бумаги и писали на ней заготовки научных статей, сматывая с другой стороны. Очень удобно!

Для нас баржа была, наверное, несколько великовата, но только на первый взгляд, потому что когда мужики с лесопилки привезли нам дрова, то оказалось, что это несколько меньшая баржа здоровенных брёвен, которые как раз выгрузили на нашу и попилили. Понятно, что в простом палаточном лагере на берегу такая гора дров была бы совершенно неуместна, а благодаря тому, что лагерь был плавучим, нам их хватило почти до конца сезона.

Однажды мы чуть было не опозорились, упустив свою баржу в судовой ход, но вовремя спохватились и подтянули её к берегу. На реке ничто не остаётся незамеченным, поэтому следующим вечером к нам подошли мужики, которые обслуживали навигационное оборудование, и на всякий случай обвесили нашу баржу всеми возможными предупреждающими огнями. Вообще, как правило, никто ни у кого ничего не просил, потому что и не знаешь, что спросить, а все делали то, что считали нужным для наилучшего протекания работ.

На следующий сезон нам выдали корпус старого прогулочного судна. Можете себе представить совершенно обнаглевшую экспедицию, разместившуюся в каютах, из окон которых можно было вылезти на выступающую часть борта и прямо с утра окунуться в прохладную реку.

Корпус был очень старый и периодически тонул. Тонул он, к счастью, сантиметров на десять-пятнадцать и вставал на пологое твёрдое дно. В общем, это был только плюс. Когда приходило время его переставлять, из порта прибывали буксир и аварийно-пожарная калоша, воду откачивали, находили течь, забивали в неё очередной деревянный чопик, переводили кораблик на несколько километров, ставили к берегу, где он через некоторое время снова тонул.

Известковистые глины, в которых размещались наши редкостные кости, в сыром виде представляют собой довольно большие блоки, и за свои четверть миллиарда лет они никогда не высыхали. Просохшая же часть распадалась в мелкую крошку и засыпала берег, очень затрудняя поиски.

Мне пришла в голову не столько светлая, сколько поражающая своей наглостью мысль – взять и помыть берег при помощи этой пожарной калоши. Это было небольшое судно, предназначенное для технического обеспечения или пассажирских перевозок, и имела довольно слабенький двигатель, но весь её корпус занимал гигантский корабельный дизель, наверно, около тысячи лошадиных сил, приводивший в движение мощный насос, который запитывал стационарный водомёт на вышке, расположенной на носу. Струя била метров на двадцать вверх.

Проходя в очередной раз через порт и зайдя к его руководству, я поделился с ним этой не очень светлой, но занимательной, с моей точки зрения, идеей, на что меня просто спросили, когда мне будет удобно, чтобы калоша подошла. Моему удивлению не было предела, но виду я не подал и назначил время. В результате мы начали мыть двадцать километров берега метров на десять в высоту. Река из прозрачной превратилась в оранжевую.

Это было очень символично, поскольку река Оранжевая протекает в Южной Африке, где тоже есть звери вроде котельничских, но гораздо худшей сохранности. Часто это тоже скелеты, но настолько минерализованные и перекристаллизованные, что виден локоть, да не укусишь. Тамошнее местонахождение находится на плато Карру, имеет всемирную известность, и вот теперь Котельнич начинал составлять ему очень серьезную конкуренцию.

***

Представьте себе впечатление жителей реки, которые уходили вечером в нормальной обстановке, а утром вообще не могли понять, где они находятся, что это за река и если та же самая, то что с ней случилось? Однажды пришёл снизу, километров за тридцать, катер, из которого выскочили мужики с расширенными глазами и начали спрашивать, что мы делаем и что здесь происходит. Я, естественно, всё подробно объяснил, мужики сказали: «А-а-а... Здорово!».

Я у них спросил, не мешает ли им такое замутнение реки, а если мешает, то мы уже почти закончили. Они сказали, что не только не мешает, а вообще всё прекрасно, потому что рыба их не видит и ловится гораздо легче, чем в прозрачной воде. «Да, кстати», – сказали они, нырнули в свой катер, бросили нам мешок рыбы, попрощались и быстро уехали, ну, точнее, ушли. Вероятно, успевать ловить рыбу, пока мы мутим воду. И вообще, все рыбаки, которые понятно, что по жизни являются не только рыбаками, были очень довольны этим нашим мероприятием.

Ясно, что на дочиста отмытом берегу удалось найти гораздо больше, в первую очередь, мелких животных. Обычно, когда спрашивали, что мы ищем, мы совершенно откровенно отвечали:

– Если честно: то, что никто никогда не видел, – а для того, чтобы увидеть то, что никто никогда не видел, людям ничего не жалко.

С этим корпусом прогулочного судна периодически происходили разные курьёзные истории. Когда мы загружали его возле порта, один из наших парней поймал в городе грузовик и гонял его целый день, перевозя снаряжение, продукты, доски, гипс и всё прочее на сезон вперёд. Когда всё было перевезено, он спросил у водителя:

– Сколько с меня?

Водитель прошипел:

­– Да я чтоб с палеонтологов что-то брал, – захлопнул дверцу и, оскорблённый, уехал.

Нам тоже приходилось попадать в глупые и неприятные ситуации, хотя мы и стремились всемерно этого избегать.

Во время погрузки рядом с нашим корабликом причалил очень ухоженный катер. Из него вышел мужик и несколько удивлённо сходу спросил, что мы делаем. Я тоже был несколько удивлён этим вопросом и сказал:

– Загружаем корабль.

– А что дальше?

Я в недоумении продолжал давать прямые ответы:

– Дальше – поплывём.

­– Как? – недоумевая, спросил он. – У него же нет двигателя!

Этот град вопросов мне показался странным, и я уже начал отвечать несколько юмористически.

– Ну, как – оттолкнёмся от берега и поплывём вниз по течению.

Юмор тот ещё, потому что неуправляемое судно на реке – это однозначный путь к катастрофе.

Глаза у мужика округлились, он понял, что имеет дело с полными идиотами, но должна же их беспокоить хотя бы собственная судьба! Он говорит:

– Так он же утонет!

– И фиг с ним, – отвечаю, – поднимем, откачаем и поплывём дальше, – просто надоели мне его непонятные вопросы.

Тут у него глаза вообще вылезают из орбит, и он, явно делая усилие, чтобы не закричать, спрашивает:

– Да кто вы такие?!

Я как-то задал себе немой вопрос: «А кто на реке может не знать, кто мы такие?!» – а вслух произнёс:

– Палеонтологи.

Мужик мгновенно успокоился.

– Да тьфу, так бы сразу и сказали, – плывите куда хотите, – заулыбался и пошёл обратно на свой катер.

Я вслед его спрашиваю:

– А ты кто?

– Да так, – говорит, – Главный инспектор судового движения.

Только теперь я понял степень его недоумения и смысл вопросов. Но если ты палеонтолог и тебя поддерживает флот, то ты можешь плавать где угодно и на чём угодно. Твоё дело – следить за безопасностью ископаемых костей и знаний о них, а дело остальных – следить за твоей безопасностью. Такая схема очень надёжна.

На следующий год, когда я весной начал подготовку работ, то сразу пришёл в порт, чтобы, по возможности, опять договориться о каком-нибудь плавучем средстве, на которое можно было бы загрузиться прямо у города.

К своему удивлению я узнал, что город отказался или не может платить за использование обычной городской пристани – дебаркадера, и его с удовольствием отдадут мне, если я внесу какую-нибудь символическую сумму, которую они используют просто для заполнения документов. Сумма была внесена, а у приехавших научных сотрудников при виде нашего нового лагеря просто отвисли челюсти.

Дебаркадер, если кто не видал – это здоровенный двухэтажный дом на барже со всеми удобствами, печками, множеством полезных и удобных помещений, в котором условия полевой работы таковы, что могут только присниться.

В результате оказалось, что городская пристань, которая десятки лет стояла на своём месте, теперь находится хрен знает где, а именно в пятнадцати километрах от города, посреди реки в чистом поле. Это создавало массу комичных ситуаций.

Идущие вверх по реке пассажирские суда поначалу иногда привычно приставали к городской пристани, несмотря на то, что никаких других признаков города не наблюдалось. Я всегда удивлялся тому, как это у них получалось, особенно если учесть, что для того, чтобы пристать в городе, они должны были пройти огромный элеватор, порт и железнодорожный мост.

Суда приставали, пассажиры из них выгружались, и обнаруживалось, что с той стороны дебаркадера ничего нет. Люди, которые привычно десятками лет ездили в город, были просто в шоке. Мы начинали объясняться с судовой командой и как-то аккуратно обращать внимание на то, что это совсем не город, что до города ещё пятнадцать километров, а те с удивлением переводили взгляд с привычной для них пристани, которая всегда тут стояла, дальше и убеждались, что действительно здесь никакого города нет.

Всякая профессия накладывает свой отпечаток на формирование системы ориентации, и поэтому для них пристань была неподвижной точкой в такой системе, и, осматривая окрестности, они сначала решали, что города вообще нет, и начинали нам доказывать, что они прибыли туда, куда надо, потому что на дебаркадере висит вывеска «Порт Котельнич».

Но мы тоже были не лыком шиты. Примкнувшие к нам городские хулиганы по моему наущению в первый же вечер на реке подобрались к этой вывеске и переправили её на «Форт Котельнич». Эта небольшая бюрократическая процедура, как ни странно, позволяла разрядить ситуацию.

В это время остальное население дебаркадера всеми силами подавляло истерику пассажиров, потому что те тоже решали, что города вообще нет и, вероятно, по реке они переместились в параллельную реальность, где его никогда не было. Когда, наконец, все осознавали, что переместился только дебаркадер, а город как стоял на своём месте, так и стоит, то, естественно, вставал вопрос, о том, почему так случилось.

Мы рассказывали свою весёлую историю, показывали уже добытые образцы, предлагали показать ещё не добытые и много других интересных вещей, и вообще в качестве компенсации за неудобство и недовольство мы готовы были предоставить интересную экскурсию и, возможно, обед или ужин, поскольку наш камбуз позволял бросить в котёл полмешка картошки и соответствующее количество тушёнки.

Вдоль центрального помещения дебаркадера располагался просторный стол, который давал возможность всем за ним уместиться, посреди которого красовался отпрепарированный парейазавровый череп. В теплоходе в этот момент обычно что-то ломалось. Сильно спешащих, которых, как правило, в такой ситуации не находилось, провожали на пригородный автобус до шоссе недалеко от реки, и далее всё шло своим чередом. Когда экскурсия и картошка заканчивались, команде каким-то чудом удавалось восстановить работоспособность механизмов своего судна, все загружались в него обратно и отправлялись в неизвестность на поиски исчезнувшего города.

Поначалу мы вынимали скелеты парейазавров по стародавней технологии, как, например, Ефремов динозавров в Монголии – монолитами. Как это делается, я уже описал выше.

Вообще парейазавр – зверь не очень большой, но ящики иногда получались до четырёх тонн. Впереть на высокий берег и как-то загрузить это на машину было совершенно невозможно. Но когда тебя поддерживает флот, к берегу просто подходит самоходная баржа с краном, отвозит монолит в порт, там портовой кран подымает его с баржи и ставит в удобное место складирования.

К концу сезона мы вдруг обнаружили, что наш материал вряд ли поместится в КАМАЗ. Попутный КАМАЗ тут же был найден. Не поручусь, правда, что этот КАМАЗ был попутным, но переспрашивать я не решился. Когда я сказал водителю, что несколько сомневаюсь, поместится ли всё, он мне ответил, что как-нибудь упихает, потому что эти ящики он уже видел. Если бы я не проходил в школе и институте диктатуру пролетариата, то сильно бы удивился такой его осведомлённости.

КАМАЗ был поставлен под портовой кран, ящики были рассортированы, и те, что побольше, с обычными парейазаврами, которые доставались нам, были поставлены вниз, а те, что поменьше, с тем, что никто никогда не видел и что предназначались для Лаборатории, были поставлены сверху. У водителя был глаз-алмаз – еле-еле, но всё поместилось.

Итак, КАМАЗ, гружёный мной и материалом, осенью выезжал из города, в котором по замыслу моих учёных оппонентов весной меня должны были убить. Исходя из размещения груза, первой нашей целью была Лаборатория. Я заранее позвонил туда, и мужики ожидали нас для разгрузки. Я сказал, что машина, но не сказал, что КАМАЗ.

Наше прибытие произвело неизгладимое впечатление. Поначалу никто не понимал, как с него снимать ящики вручную. Противная сторона, которую, конечно, не обошла весть о моём прибытии, пребывала в шоке от когнитивного диссонанса. Они никак не понимали, почему человек, которого они разоблачили и, по идее, насмерть столкнули лбами со всеми, с кем только можно было, на месте, не только смог продолжить работы, которые неизбежно должны были быть сорваны, но и имеет наглость являться в Лабораторию уже не с рюкзаком, а с КАМАЗом материала, который, судя по уже исследованным образцам, должен был перевернуть науку.

Вынужден огорчить читателя, представляющего себе огромное количество ценных экспонатов, которые могут поместиться в КАМАЗ. При взятии материала монолитами едут в основном доски, гипс и пустая порода. В последующие сезоны мы стали гораздо опытнее и умнее, и технологию взятия образцов сильно усовершенствовали.

Первый скандальный и второй мой сезон работы в Котельниче заканчивался, баржу вернули в оборот, но у нас остался поставленный вблизи порта балок на понтонах, в котором стояла буржуйка. Занятия в школе уже начались, мы сильно приблизились к городу, и поэтому учителя очень любили водить к нам на экскурсии свои классы. Предвидя эту ситуацию, мы отправили не весь материал, и нам было что показать.

Первый трюк, который мы с удовольствием демонстрировали – это кипячение чайника. На буржуйку помещалась только одна посудина, которая из-за отсутствия конфорки грелась медленно. Для варки супа это подходило очень хорошо, а вот для кипячения чайника не годилось совсем. Он бы спокойно вскипел, если бы его можно было поставить одновременно с супом, но места для него не было.

Выход из положения мы нашли следующий: в буржуйку кидался треснувший колун, который мы подобрали на берегу, и когда приходило время пить чай, чайник выставлялся на палубу и раскалённый докрасна колун бросали в него. Возникал небольшой гейзер, и всё заволакивало клубами пара.

Детей это приводило в полный восторг и подготавливало к восприятию параллельной реальности. Так же как чайник можно вскипятить более чем одним способом, так и мир можно воспринимать тем способом, что тебе угоден, и, в зависимости от выбранного способа восприятия, этот мир будет совершенно разным.

Когда всё уже окончательно подошло к концу, очень не хотелось уезжать просто так. Организация отвальной является обычным делом, но не в тех кризисных условиях. Спиртного в продаже не было вообще, оно было только у спекулянтов, но, во-первых, даже наших коммерческих, но скромных возможностей не хватало на его приобретение в достаточном количестве, а во-вторых, было совершенно непонятно, что купишь, и такие опасения были основаны на вполне определённых прецедентах.

Я пошёл в ближайший магазин, в котором, разумеется, водки не было, и спросил откуда они её получали, когда она была. На меня посмотрели с удивлением и сказали, что с базы. Я сказал, что я понимаю, что с базы, но где она находится? На меня посмотрели с сожалением, разгадав мой лобовой манёвр, и назвали адрес. Я пришёл на базу, поднялся к кабинету директора. Спросил у секретарши, на месте ли он. Секретарша обыденно ответила, с удивлением оглядев мой, с моей точки зрения полевой, а с её точки зрения бичёвский прикид, что директор меня не примет, потому что у него вот-вот начнётся совещание.

Я сказал: «У меня микроскопический вопрос», вошёл в кабинет, поздоровался и спросил: «Есть ли у вас на базе водка?». От такой наглости у директора округлились глаза, и он стал что-то говорить вполне цензурное, но не менее эмоциональное. Я стал что-то объяснять, естественно, употребив слово «палеонтологи», и в целом раскрыв свой замысел устроить отвальную по завершению нашего сезона.

К этому моменту участники совещания начали собираться в кабинете, что, как оказалось, было весьма кстати. Начались поиски водки общими усилиями, потому что на базе её реально не было. Тщательно проинспектировав всё, выяснили, что есть только полтора ящика какого-то экзотического тридцатиградусного виноградного напитка, о существовании которого я никогда не слыхал. Меня несколько извиняющимся тоном спросили: «Будете ли вы это пить?» – на что я ответил «конечно», подумав про себя, что всё равно больше нечего.

Я этот нереальный трофей быстренько оплатил, и мне сказали, что его сейчас поднесут к моей машине, а когда узнали, что никакой машины у меня нет, сказали, что отвезут меня с моей добычей на своей. Дальше совещание перешло к решению текущих вопросов, то есть того, как наши новые находки могут изменить представление об эволюции наземных позвоночных не только в конце палеозоя, но и вообще.

Совещание затянулось до конца рабочего дня, я спросил, не задержим ли мы водителя, на что водитель, тоже тут присутствующий, сказал: «Нет, мне всё равно по дороге». Все присутствующие были приглашены на завтрашнее мероприятие.

С утра мы заняли в порту некоторое количество досок и соорудили импровизированные столы и лавки. Закуска тоже была нехитрой – обильные в это время овощи, варёная картошка и пара варёных свиных голов, которые во время этого народного симпозиума прекрасно были использованы, помимо прямого назначения, и в качестве демонстрационного сравнительно-анатомического материала.

В послеобеденное время стал подтягиваться народ. Поскольку приглашены были все и, собственно, все и были виновниками торжества, то народу оказалось столько, что я подумал, что опозорюсь со своими полуторами ящиками экзотики. Но «вятские – ребята хватские» – люди приносили с собой больше, чем они могли бы выпить и съесть, и столы скорее наполнялись и разнообразились, чем пустели. К концу третьего дня стало понятно, что отвальная удалась.

«Скажите, коллега…»

Наши усилия привлекали широкое общественное внимание в течение всего сезона. Сочетание палеонтологии и скандала – это убойная смесь. Довольно активно писала пресса, была пара передач на телевидении, кое-что написал и я. В общем, было понятно, что такое событие, как открытие новой фауны, тем более на фоне всплеска интереса к перестроечной России, не могло остаться незамеченным и мировой научной общественностью, и, как мне это было известно, не осталось.

На следующий год уже две группы иностранных коллег собирались нас посетить. Кроме того, было понятно, что материала хватит на всех, и надо делать на месте музей. Без задней мысли я сообщал репортёрам об этих обстоятельствах, не о планах, а именно о естественных обстоятельствах, на что в одной из публикаций автор иронично отметил, что нам обещали построить Нью-Васюки.

Одни и те же вещи изнутри и снаружи смотрятся очень по-разному. По поводу разных публичных собраний у внешних наблюдателей складывается впечатление, что решения принимаются на них, а те, кто эти решения принимают, понимают, что это только способ оповещения о принятых решениях. Можете себе представить, во что бы превратилась наша жизнь, если бы решения в отношении неё принимались большинством внешних наблюдателей, которых всегда большинство на собраниях. Тем не менее, различные собрания по поводу нашей деятельности имели место быть.

Первое из них состоялось в зале городской администрации в конце начала сезона. Особых противников у меня в городе не было, но люди обожают принимать участие в различного рода балаганах, и это никому не мешает до тех пор, пока они воспринимают ситуацию адекватно, а в провинциальных городах люди, которые воспринимают ситуацию неадекватно, просто не выживают.

Зал был набит битком. Естественно, президиум занимало руководство, которое обозначило круг проблем и после моего маленького доклада попросило присутствующих перейти к вопросам к виновнику возникновения этих проблем. Кому что было интересно – я об этом рассказывал, задавали вопросы и действительно неудобные, но было видно, что из чистого озорства. На такие вопросы отвечал длинным «ну-у-у-у...», разводил руками и делал скорбную физиономию. Такой ответ собравшихся вполне устраивал, поскольку как и что делается, они знали из собственной жизни, а я не пытался морочить им голову.

В реальности ничего решать по поводу моих дел они не собирались, поскольку хорошо себе представляли, что бы произошло, если бы подобное собрание стало что-нибудь решать по поводу их дел, но требовался некий заключительный аккорд.

Когда перешли к выступлениям, вышел один из верхних чинов районной администрации и сказал:

– Вы знаете, я лично ездил проверять их работу. Мы инкогнито выехали на берег, я заплыл в реку и осмотрел их работы с воды.

Надо сказать, что этот эпизод я хорошо помнил – меня очень удивило, почему к нам не подошли, и вообще эта тайная инспекция была настолько хорошо замаскирована, что я совершенно не мог представить, что люди находятся на работе.

Далее он сказал:

– Я увидел, что работают настоящие учёные – в-о-о-о-т такие кучи, – и он обвёл руками максимальный объём, который они могли охватить, – накопаны этой красной земли, которую только экскаватором прокопать можно.

Вообще, местные были просто восхищены нашей способностью копать материковый «вап» – народное название красных известковистых глин – поскольку они пытались его копать как привычные им выветрелые породы, что совершенно невозможно, а мы знали, что его надо разбирать на блоки.

После этого высказывания зал дружно засмеялся. Выступающего это никак не смутило.

– Я знал, что вы будете смеяться, но посудите сами – где вы видели людей с высшим образованием, которые будут сами копать, да ещё так много? Значит, они действительно нашли что-то ценное и действительно могут и умеют работать. Я считаю, что мы должны их всецело поддержать.

Зал с одобрением загудел и с воодушевлением проголосовал.

Другим подобным собранием было осеннее собрание в Лаборатории, завершавшее сезон. Мы между собой эти мероприятия называли «ругалищами». Для продолжения работ был жизненно необходим договор между кооперативом и Лабораторией. И тут на первый план выходили вопросы научной этики.

Как вы понимаете, этика – это такая вещь, которую каждый понимает, как ему выгодно, и чаще всего за этическими рассуждениями скрываются максимально неэтичные вещи. На нашей стороне были наши подвиги, которых, как вы знаете, можно хоть засовершаться, и, естественно, мнение нашего отделения Лаборатории, да и то не всего.

Кроме того, мы имели мощную поддержку в лице присоединившихся к нам молодых ребят, которые после сезона решили на зиму переселиться в Москву и поучиться разным сопутствующим дисциплинам везде, где это только было возможно. Я даже договорился со своим институтом.

Мощной эта поддержка была совсем не в кавычках, поскольку академический авторитет работает только тогда, когда направлен на просвещение тёмных народных масс, а когда он начинает им в этом препятствовать, то работает против себя. Помимо этого, совершенно подспудно было понятно, что из области могут доехать не только несколько пацанов и девчонок. Ещё на нашей стороне, как это стало понятно гораздо позже, были Интересы, но они любят тишину.

Против нас были два мощных отделения, тоже занимавшихся четвероногими и по систематике бравших нас в вилку.

Те, чьи объекты исследования передвигались иным способом, явно своего мнения не высказывали, чтобы не вмешиваться в чужие дела, но ничего хорошего мы от них тоже не ожидали.

«Ругалище» началось, и тоже в большом конференц-зале размером с кинотеатр. Мне дали слово, но что я могу сказать, все уже знали. Потом выступили наши оппоненты с такой свежей аргументацией как «доколе!» и «недопустим!». Те, кто были в курсе, прекрасно понимали, что уничтожение этого всего естественными силами они вполне допускали в течение десятков лет.

Далее выступили мои учителя, перечислив научные результаты, достигнутые за два года. Но это, сами понимаете, был не Котельничский порт.

Следом на арену вышли ребята из области, которые и так по жизни наглости не теряли, а в течение полевого сезона ещё больше в этом укрепились. Спор рабочей молодёжи, которая утверждала, что она должна заниматься наукой, со светочами науки, которые утверждали, что она ей заниматься не должна, выглядел для нас комично, а для оппонентов – катастрофично. Ситуация явно балансировала. И здесь пришла подмога, откуда не ждали.

Поднялся один из ведущих деятелей Лаборатории, автор своего бесспорного «того, чего не может быть», чьи научные интересы были удалены по материалу от нас практически диаметрально. Это был человек абсолютно академичный во всех своих проявлениях, хотя он тогда ещё и не был избран в академию. Честно говоря, я подумал, что нам пиздец.

Насколько этичность наших оппонентов вызывала ситуативно затаённую усмешку, настолько его была несомненна и могла служить эталоном этой призрачной величины. Он обратился ко мне, уже похолодевшему, начал своё обращение с «скажите, коллега…» и задал какой-то малозначительный в этой ситуации технический вопрос. Я, расплетя язык, что-то соответствующее на него ответил.

После того, как этот человек обратился ко мне через «коллега», плевать в меня уже стало снизу вверх, и мало того, ещё и все предыдущие плевки полетели обратно на головы их авторов. Одним словом он за шкирку выдернул нас на свой уровень, дав нам огромный и бесценный аванс. Авторитет научной общественности в глазах моих пацанов восстановился.

Собрание зависло в немой сцене. Мы всё, что хотели сказать – сказали, а в шестерёнки демагогической машины наших оппонентов был забит железный лом. Ведущий собрание и принимающий решения поднялся и сказал:

– Так, деятельность кооператива «Каменный цветок» следует признать полезной, переходим к следующему вопросу.

Путь к договору был расчищен.

Что гоняют хулиганы

В каждом провинциальном городе, где абсолютно нечем заняться, есть шайки хулиганствующих подростков, которые ищут себе приключений на задницу где только можно. Разумеется, и на реке тоже.

Одна из таких шаек ночью, во время моего отсутствия, в первый год нашей работы, выскочила на наш лагерь, вероятно, надеясь что-нибудь спереть. Но не тут-то было. Они наткнулись на растяжки, выставленные дядей Серёжей, и чуть не обделались от взлетевшей у них из-под ног сигнальной ракеты. Он тут же выскочил из палатки, ослепив мощной фарой, загнал их в воду и долго объяснял, что ночью ничего интересного они не увидят, что надо приходить днём, лучше, когда приедет начальник, и им всё покажут и с удовольствием расскажут. Когда он убедился, что слушатели его хорошо поняли, о чём свидетельствовало посинение губ и лёгкая дрожь, он выпустил их из воды, высушил у костра, напоил чаем со сгущёнкой и отправил домой.

Среди хулиганской общественности в городе распространился слух, что в палатке на реке живёт злой дядька, а понятно, что пацанов всегда тянет к злым дядькам. После этого хулиганы частенько навещали нас днём и с огромным интересом слушали всё, что мы могли рассказать. Вообще, в школе учились они очень плохо, причём для обеих сторон, а в проблемы академического плана врубались мгновенно. Тех, кто в школе учился хорошо, мы почему-то вокруг себя так и не увидели.

Хулиганы тогда были мелкие и росли, конечно, не в нашей среде, а своей собственной, которая включала нас. Через пару лет они решили осесть у нас совсем. К этому времени стало ясно, что мы прямо трясём мировую науку, а косвенно и мировую политику, демонстрируя, что Россия не очень замечает свою «политическую катастрофу».

Хулиганы – люди здравые и прекрасно понимают, что если где-то выбить стекло, то начинается рутинный процесс его замены, обычные и нудные воспитательные беседы скучных тёток, заполнение скучных бумажек и вообще никакого хулиганства не получается. А вот если взять мировую науку за шиворот и тряхнуть её так, чтобы кости посыпались – вот это вполне подходящее хулиганство!

Осесть у нас они решили в тот сезон, когда мы уже базировались на дебаркадере. Спросили у меня, что надо делать. Я в ответ спросил их:

– Что, сами не видите? Вот берег, на котором надо искать кости, а вот картошка, которую надо чистить.

Все дружно пошли чистить картошку, потому что теперь это всё было их.

Поскольку к нам зачастили иностранные коллеги, хулиганы начали из хулиганских побуждений учить английский язык и в конце сезона уже довольно бегло на нём изъяснялись.

Среди всей компании своей злокозненностью отличались двое братьев, к которым вскоре присоединилась их «мамка», как за глаза называли её они, а вслед за ними и мы. Женщина лёгкого и весёлого, тоже хулиганистого характера, которая окружила заботой и нас вслед за своими сыновьями.

Далее события развивались в сторону музея, и ясно, что в такого рода хулиганстве хулиганы были основной ударной силой. Однажды я их встретил в нехарактерном для них подавленном состоянии. Теряясь в догадках, я интересовался у них, что же произошло? Они мялись, мялись, а потом сказали, что им надо получать аттестат об окончании школы. Я уже совсем запутался и спросил:

– А в чём проблема?

Оказалось, что последние два года они туда не ходили вообще. У меня отлегло от сердца, и я у них уточнил:

­– А что, вас там так хотели видеть?

За ясностью ответ был молчаливым. Я им говорю:

– Пойдите в школу к директору и скажите, чтобы он вам выдал хороший аттестат.

– Как, – говорят, – пойти?

– Ногами! Или мне туда сходить за вашими аттестатами?

Школа была им чем-то дорога, и они сказали, что пойдут сами. Пришли они в настроении ещё более увядшем, чем уходили. Меня это удивило несказанно:

– И какой результат?

– У нас спросили, где мы были последние два года, и сказали, что надо сдавать экзамены, но уже в следующем году.

Я начал догадываться, в чём дело, и спросил у них, сказали ли они, чем они занимались эти два года и предыдущие. Они ответили, что нет.

Моему возмущению не было предела. Единственное цензурное, что я у них спросил:

– Вы что, наглость потеряли!?

Моим вердиктом было то, что завтра в школу пойду я сам. Они клятвенно пообещали пойти туда с раннего утра и вернуться до того, как я проснусь. Я им сказал:

– Ходите куда хотите, – и дальше мы занялись обычными необычными делами.

Утром они пришли действительно довольные.

­– И что? – спрашиваю я.

­– Ну, мы сказали, что эти два года делали музей.

– Какой музей? – с удивлением переспросил директор, поскольку его когниции никак не связывали хулиганов, от которых стонало полгорода, не говоря о школе, с каким-либо музеем вообще в абстрактном смысле.

– Ну, этот, – говорят, – палеонтологический.

Тут до директора начало доходить.

– То есть это вы его делали!?

­– Ну, мы, – как обычно, потупившись, вероятно, в такой ситуации, ответили они. Директор им сказал:

­– Я не могу прямо сейчас выдать вам аттестат, нужно сначала заполнить все документы, проставить отметки об экзаменах. Впереди выходные, и аттестат я вам выдам только в середине следующей недели.

Директор не стал проверять их слова – там такими вещами шутить не будет никто. Дальше я этим вопросом не интересовался, но думаю, что по биологии и географии в аттестатах у них были очень хорошие оценки.

Я очень хотел, чтобы они поступили в тот институт, в котором учился я – не потому, что там хорошо учиться, а потому, что там очень не хватало здравых людей. А научить бы их нашлось кому.

Мне так и представлялось, как один из них, светло-рыжий, когда-нибудь, защитив докторскую диссертацию, чуть слышно процедил бы, еле шевеля губами, в манере, свойственной хулиганам:

– Так что хуйня это сё…

Конечно, это было эгоизмом с моей стороны, и ребята правильно рассудили, что если где-то не хватает здравых людей, то и им там делать нечего.

Иди и смотри!

В третий сезон, который начался уже спокойно и уверенно, собрав весь урожай прошлогоднего шухера, руководство порта принимало решения уже не в экстренном порядке, а загодя, и нам выдали совершенно шикарную вещь – корпус старого прогулочного корабля, который стоял в затоне, дожидаясь неизвестно чего. Корабль был вполне сохранный, только без двигателя, который, во-первых, нам был совершенно не нужен, а, во-вторых, к нему прилагалась мощь всех двигателей флота.

Когда мы базировались на этом прогулочном корабле, точнее, его корпусе, нас посетил профессор Грант. Профессор был большим авторитетом в области наших зверей и поэтому не мог пропустить столь знаменательное событие, как открытие Котельничской фауны. Разумеется, по приезде он осмотрел в Лаборатории то, что нами было добыто до этого, и другие обширные коллекции.

Как у них там принято, профессор решил устроить для коллег «чиз пати». «Чиз пати» состояло в том, что покупалось некоторое количество бутылок хорошего вина и разнообразные виды сыров. Вино разливалось по маленьким рюмочкам, выпивалось и закусывалось редкими сырами, нарезанными специальным ножом на прозрачные ломтики. Понятно, что всё это сопровождалось интеллигентной беседой и витиеватыми восхищениями изысканным вкусом. Понятно, что размер посуды никого не смущал, вино прикончили мгновенно, а сыр, точнее сыры, остались.

Разумеется, на стол была выставлена безразмерная фляга с разбавленным спиртом и мокнущими там апельсиновыми корками, рюмочки куда-то убрали, и их сменили обычные русские эмалированные кружки. К сыру была добавлена очень хорошая колбаса из магазина. Особым достоинством этой колбасы, отличавшим её от всех других колбас, было то, что в магазине она была. Естественно, появилась гитара, все радовались, закусывали редкими сырами, откусывая прямо от куска и, как потом мне говорили участники, профессор Грант присутствовал, но смотрел на всё это не очень одобрительно.

Не посетить Котельнич профессор не мог. Выглядел он очень представительно, был высок, строен и чёрен. В поле он выдвинулся в белоснежной городской одежде, и мы не могли не похвастаться столь занимательным трофеем.

Путь от вокзала к порту был несколько длиннее, чем обычно, а посадка на катер была организована не в начале порта, как всегда, а в самом его конце. Никто на профессора не глазел, в России это не принято, но про себя все всё отметили.

Мы прибыли на наш корабль, и злой рок распорядился так, что в тот же день сверху по реке на байдарках пришли наши ребята, осматривавшие берега её притоков. Ужин был торжественный, и на столе появился наш фирменный напиток «Вишенка». Напиток составлялся из спирта «Рояль», который был в оригинале такого качества, что я не знаю, можно ли его подделать, не тухлого, но очень сильно застоявшегося варенья годов шестидесятых, которое нам скинули с базы, а разбавлялось это всё прекрасной ключевой водой из ближайшего оврага, за качество которой я совершенно ручаюсь.

Стол кают-компании позволял посылать по нему кружки так, как это показывается в фильмах про лихих барменов, и они летали по нему довольно интенсивно. Первые полкружки профессор по инерции проглотил, полагая, что это лёгкий фруктовый напиток, по крайней мере, он так выглядел. Далее он пригублял или делал вид, что пригубляет.

Завершение удачной экспедиции, радость от нашего приезда и напиток «Вишенка» делали своё дело. Гитара, песни – душа требовала музыки. Понятно, что неотъемлемой частью репертуара в такой ситуации является произведение с припевом «тихо песенку поём». Произведение могло быть столь длинным, насколько этого желают присутствующие, а при каждом воодушевлённом исполнении припева профессор вскакивал и пытался вылезти в узкую форточку в верхней части окна.

Николай Николаевич, к всеобщему удовольствию сразу же ставший нашим научным руководителем, хватал его за брючный ремень и выдёргивал обратно, заботливо интересуясь, что случилось. Профессор говорил, что, судя по тем паническим крикам, которые он слышит, корабль тонет! Николай Николаевич его успокаивал, объяснял, что это песня – просто мелодичная протяжная песня русских моряков и геологов. Профессор успокаивался, но при следующем исполнении припева всё повторялось снова.

Видно, напиток даже в том незначительном количестве, которое было им употреблено, отправил его в мир архетипов, одним из которых в их культуре является «Титаник». Просто его место в коллекции архетипов других собравшихся занимал крейсер «Варяг».

Вечер удался, все разошлись по своим каютам, профессора тоже утащили в его, но бóльшую часть ночи он предпочёл занимать положение, при котором верхняя часть его туловища перегораживала коридор, ноги были в каюте, а живот уютно располагался на пороге. Его несколько раз возвращали в то положение на кровати, которое считали более удобным, но он неизменно восстанавливал занятую ранее стратегическую позицию. Вероятно, его привлекала именно форма порога, которая была наиболее комплементарна той части его живота, в которой находился напиток «Вишенка».

Злой рок продолжал свою работу. Под утро всех разбудил трубный глас профессора и его топот по коридору. Все выскочили и поначалу спросонок и по-английски ничего не могли понять. Оказалось, что когда напиток исчерпал свои ресурсы воздействия на организм профессора, он проснулся оттого, что его ноги плескались в холодной воде. Вчерашний воображаемый кошмар продолжался наяву.

Он вскочил и стал будить всех, потому что корабль тонет. Когда мы разобрались в ситуации, то объяснили ему, что корабль не тонет, а уже давно утонул и прочно стоит на дне, что можно лечь на сухую кровать и спокойно спать дальше до самого завтрака. Профессор всё-таки лёг на кровать, но, наверное, не спал, а постоянно косился на слой воды, плескавшийся над половицами, и следил за тем, не начнёт ли она прибывать.

Вся эта ситуация возникла потому, что профессору отвели каюту с самым лучшим видом на реку, но и располагавшуюся на более глубоком месте, чем каюты противоположного борта.

Эту историю можно воспринимать как маленькую дружескую месть профессору за его «чиз пати» как мероприятие, которое предполагает возможность выпить и закусить, но не даёт никакой возможности ни выпить, ни закусить.

Днём пришла калоша, воду откачали, дырку нашли и заделали.

Дальнейшее пребывание профессора в нашем замечательном плавучем лагере не было связано с какими-либо происшествиями и курьёзами, а представляло собой череду обычных для полевых работ удовольствий и развлечений.

Единственной, вероятно, эмоциональной неприятностью пребывания профессора Гранта в Котельниче было то, что он хотел встретиться там со своим давним российским коллегой и отправиться дальше. Коллега сообщил, что он очень сильно задерживается. Когда профессор поинтересовался, в чём дело, ему сказали, что у коллеги в экспедиции умер человек, и он вынужден сейчас доставлять его тело в Москву.

Профессор стал сокрушаться, горевать, говорить «какое несчастье», спрашивать, что случилось, на что ему сказали, что, собственно, ничего страшного не произошло. Старинный друг его коллеги, тоже геолог, очень больной человек, уже при смерти попросил взять его с собой в экспедицию, чтобы умереть там, в тайге. Желание друга не могло не быть исполнено.

Профессор совершенно недоумевал, зачем ехать в тайгу умирать, зачем брать с собой умирающего человека и вообще какой в этом смысл, когда это только ускорило приближение смерти. Ему говорят: «Ну разница если и была, то всего на несколько месяцев». «Так, – он говорит, – это же несколько месяцев!» Какое-то у нас совершенно разное всё-таки отношение к палеонтологии.

Вообще этот корабль мы использовали на полную катушку и позже пригласили наших коллег из биологического отделения нашего Института провести на нём студенческую практику. Группа насчитывала около сорока человек, которых удалось разместить с небывалым для поля комфортом, а сочетание местонахождения ископаемых животных, реки и тайги успешному течению практики очень способствовало.

Россия в те времена вообще была самой модной темой, а Котельнич, наверное, самым громким событием в нашей области науки. Первые научные работы уже вышли из печати, и понятно, что это место при возможности очень хотелось посетить.

На следующий год к нам из Австралии приехала одна из самых авторитетных профессоров со своей небольшой свитой из двух специалистов рангом ниже. Если перевести её имя и фамилию с английского, то получится «благородная из богатых», поэтому будем называть её в дальнейшем Злата.

Австралия – страна с контрастным климатом, как говорил Николай Николаевич: «Нигде я так не мёрз, как в Южной Австралии». Но Россия – это страна вечного инфернального холода, где белые медведи примерзают к трамвайным путям, и даже когда человек своими глазами видит, что это чушь, его информационная инерция продолжает оказывать на него влияние. Поэтому примерно половину своего пребывания в России Злата относилась ко всему с большой опаской, и эта первая половина как раз пришлась на Котельнич, который был основной целью её визита.

Она прибыла на вокзал в сопровождении Николая Николаевича и своей свиты. Мы, естественно, её встречали. Переведя дух после выгрузки и ощутив себя на месте, она спросила, когда же можно будет встретиться с Таким-то, на что Николай Николаевич не без ехидства указал на молодого бородатого мужика в кирзачах и выгоревшей телогрейке, таскавшего её шмотки вместе с другими, и сказал: «Да вот же он!».

От удивления Злата всплеснула руками и приступила к знакомству со мной, которое потеряло всю ненужную официальность. Как потом говорил мне Николай Николаевич, Злата ему призналась, что ожидала увидеть человека пожилого, исполненного осознанием собственных заслуг и официального в общении.

Разрыв её шаблонов с этого только начался. Лагерь русских палеонтологов, вероятно, представлялся ей несколькими палатками, натянутыми среди грязи. Уж не знаю, как ей представлялась дорога к этому лагерю – не исключено, что на лошади, запряжённой в телегу.

Мы погрузили багаж на машину, которая отвезла его в порт, а сами прогулялись до него пешком. Ясно, что город стоит на тех же древних отложениях, что мы копали, поэтому геологическая экскурсия началась сразу же.

Парейазавры по старой номенклатуре относились к котилозаврам, а город назывался Котельнич, на что из озорства Николай Николаевич обратил внимание Златы, и это не могло её не поразить. Инерция воображения наверняка подсказывала ей, что город назван в честь ископаемых ящеров. Так мы дошли до порта, где нам любезно был предоставлен буксирчик, который повёз нас в наше расположение.

Злата спрашивала, где же наш лагерь, на что Николай Николаевич отвечал, что она скоро сама его увидит. Скорее всего, она думала, что лагерь далеко от города, что вряд ли ей будет достаточно комфортабельно жить в палатке, и ежедневная дорога из города и обратно будет занимать слишком много времени.

Вдалеке показался огромный дебаркадер под красным флагом. Вряд ли он привлёк её внимание, потому что на реке много всяких судов и сооружений. Берег, мимо которого мы проплывали, завораживал своей красотой и научной содержательностью, Николай Николаевич давал пояснения, и вот наш буксир причалил к дебаркадеру. Мы выгрузили вещи, донесли их до кают, отведённых прибывшим, и тут Злата спросила:

– Так где же всё-таки ваш лагерь, и когда мы туда приедем? – на что ей сообщили, что это и есть наш лагерь, что сейчас её ждёт персональная каюта и душ, а после – обед.

Литературное выражение «отвисла челюсть», разумеется, имеет свои корни в реальности. Когда она пришла в себя, то спросила:

– Как? Это же городская пристань! – в Австралии они часто организованы так же.

– Да.

– Но как же, – говорит, – ваш лагерь?

Мы с деланым непониманием отвечаем:

– А что? Очень удобно.

Для неё эта ситуация была столь же поразительна, как и отсутствие медведей, примёрзших к рельсам.

Если с медведями всё легко объяснялось тем, что летом они оттаивают и уходят искать водку, то здесь рациональное объяснение никак не приходило. Николай Николаевич сказал:

– Я же вам говорил, что этот город называется Котельнич – вон там, наверху, так и написано: «Котельнич» – и город очень заботится о наилучшем обеспечении раскопок котилозавров.

Злата с трудом изобразила на лице понимание, и всех, включая команду буксира, пригласили обедать.

Обедали мы в центральном зале дебаркадера, за длинным столом. Посередине стола, как я уже писал, стоял отпрепарированный парейазавровый череп. На одной стене висел красный флаг, а другую занимал огромный портрет Ленина. Обед, конечно же, был встречный. Ребята, которые его готовили, постарались. Тосты шли по кругу, а Злата продолжала осматривать отдалённый лагерь русских палеонтологов.

Вечером она спросила у Николая Николаевича:

– Почему над дебаркадером развевается советский флаг, он же находится на стене в кают-компании и все почтительно относятся к портрету Ленина, – ведь коммунизм уже давно пал и в него перестали заставлять верить?

Наш научный руководитель «успокоил» её:

– Не обращайте внимания, это вам просто так сказали, знаете ли, чтобы по телевизору было что показать.

То, что виденное по телевизору – это просто так, и никто не обращает на это внимания, в совокупности со всем остальным привело её в окончательное изумление. Понятно, что день приезда – это день отдыха и приятных бесед. Беседы тем приятнее, что проходили на балконе второго этажа дебаркадера, с которого открывался обширный вид на театр палеонтологических действий и на уходившую в бесконечную даль тайгу противоположного низкого берега.

Проплывающие суда приветствовали наш мятежный дебаркадер громкими воодушевляющими гудками.

Это не могло пройти мимо внимания Златы, но она уже не задавала вопросов. Следующий день был посвящён ознакомительной экскурсии, во время которой Злата сказала, что собирается снять фильм о наших работах и очень бы хотела нанять какую-нибудь моторную лодку и снять панораму берега с воды.

Я ей ответил, что нет ничего проще, после обеда прыгнул на попутный буксир и договорился в порту, что с утра к нам подойдёт кораблик, какой будет свободен, и покатает высоких гостей. С утра я встал пораньше, вышел на балкон дебаркадера и понял, что на реке пришло в движение всё.

Плавучие краны, конечно, не двинулись с места, но мужики, которые на них работали, сели в моторки и прибыли на них. Всё, что могло двигаться самостоятельно, заняло свои позиции настолько, насколько хватало глаз. Картошки у нас хватало, с водкой стало благополучно и для затравки её тоже хватало, поэтому я был в полном покое.

К назначенному времени подошёл тот буксир, который сочли «свободным». Каким образом они это определяли, я боюсь даже догадываться. На буксире было достаточно много народу, воспользовавшегося своим служебным положением. Бурлил здоровенный котёл ухи из рыбы, которую нельзя называть. Жарился шашлык. Я к этому великолепию добавил пол-ящика водки, на что из-под лавки к нему был придвинут полный ящик.

Злата привела себя в порядок после завтрака, также привела в готовность съёмочную аппаратуру и во всеоружии вышла на причальную палубу. Увидев происходящее на реке, она остановилась и спросила:

– Что это?!

– Вас приветствует флот! – ответил я.

За её спиной стояла недоумевающая молчаливая свита и лукаво ухмыляющийся Николай Николаевич. Я сделал приглашающий жест рукой, и мы прошли по трапу мимо почётного караула из двух матросов.

Наша маленькая киноэкспедиция отчалила, а оставшиеся на дебаркадере приступили к приготовлению ужина. Наш буксир вышел на исходную позицию в дальнем конце обнажения – как раз там, где я ко всеобщему удовольствию провозгласил себя государством.

Злата и её сопровождающие за это время вполне смогли оценить достоинства ухи и, вероятно, то, почему эту рыбу нельзя называть, правда, им никто об этом не сообщал. В её глазах стоял немой вопрос – я же хотела просто моторную лодочку, а это огромный корабль, – буксир действительно был не наименьшим из возможных, – что на нём делают все эти люди, и причём тут столь праздничная еда и атмосфера? А также почему какое-то невообразимое количество плавучих средств следуют за её кораблём, при этом всегда размещаясь так, чтобы не помешать съёмкам?

Буксир вышел на рубеж и пошёл ровным ходом на наиболее удобном для съёмок расстоянии вдоль берега. Поскольку надо было снять двадцать километров, мы иногда делали остановки, чтобы дать возможность оператору отдохнуть и перезарядить аппаратуру, и продолжали немного закусывать и чуть-чуть запивать. Для Златы, естественно, было запасено вино.

После очередной остановки Злата тихо поинтересовалась у меня:

– Не опасно ли это, если капитан будет пьян? – поскольку она видела, что в общем застолье он принимает равное участие.

У меня по жизни такая привычка – на идиотские вопросы я всегда даю идиотские ответы:

– Видите ли, Злата, опасно, если капитан будет трезв, потому что он может начать подходить к встречному судну, чтобы спросить, нет ли у них выпить, а это грозит столкновением. Если же капитан пьян, то его ничего не беспокоит, кроме обеспечения выполнения требований безопасного судовождения. Поэтому если капитан пьян, то это совершенно безопасно.

Разумеется, наш капитан не был пьян, никто себе не враг, а рюмку очень ловко подымал, просто чтобы не нарушать компанию. Но не раскрывать же гостям все маленькие хитрости гостеприимства!

Так дошли до порта, где местонахождение заканчивалось слоями, в которых мы недавно обнаружили скелеты дицинодонтов совершенно африканского облика, от чего все были в полном восторге. В отличие от парейазавров, они были перевёрнуты и в большинстве своём разрознены, то есть было хорошо видно, что их принесла вода.

Я, естественно, во время этих съёмок присутствующим всё показывал и рассказывал. Злата как-то озадаченно спросила у меня:

– Почему так долго нужно обсуждать удобную для съёмок дистанцию между кораблём и берегом?

– Этого никто не обсуждал вовсе, потому что и так всё всем понятно, а обсуждали мы вопросы геологии и эволюции, – ответил я ей.

Скорее всего, она подумала, что в тех местах, где она оказалась, медведей от рельсов отморозили специально по случаю её приезда.

Когда наша процессия дошла до порта, Злата спросила, как теперь мы будем добираться обратно. Мне это всё надоело, и я сказал, что так же, как и попали сюда. Мы покатились вниз по реке, обратно к дебаркадеру. Когда мы прибыли, то причалили уже все – кто к самому дебаркадеру, кто к берегу, кто друг к другу. Приставали и корабли, идущие вверх и вниз по реке и не попавшие к началу мероприятия.

Кают-компания всех вместить не могла, но котлы нашего камбуза выдержали, тем более что все прибывшие прибыли не с пустыми руками.

Злату попросили выступить перед собравшимися с балкона. Она совершенно не могла понять, что она может сказать мужикам с реки. Николай Николаевич посоветовал ей рассказать о массовом захоронении дипротодонтов у одного из солёных озёр Австралии, которое чем-то напоминало наше Котельничское, хотя между ними и было четверть миллиарда лет.

Глаза Златы уже не могли более округлиться и поэтому стали квадратными, а мой учитель успокоил её и сказал, что он с удовольствием переведёт то, что она скажет, поскольку хорошо знает это местонахождение. В общем, с волками и овцами всё было нрмально – и факт выступления Златы состоялся, и замечательная лекция про жизнь и смерть дипротодонтов была произнесена. Русские выражения обычно длиннее английских, поэтому «перевод» был раза в три длиннее оригинала.

Поздним вечером корабли разошлись, осталась на ночь только пожарная калоша и её капитан «для экономии топлива». Я поднялся с утра пораньше, мы с капитаном позавтракали, отошли на некоторое расстояние, чтобы никого не будить гулом гигантского дизеля, и приступили к помывке берега.

Гости уже начали просыпаться, Злата вышла на балкон, и её взору открылась эта сцена. Наверное, она не могла понять, сон ли это наяву или явь во сне. Как мне рассказал днём Николай Николаевич, за завтраком Злата несколько растерянно спросила у него:

– Что они делают?

– Моют берег.

– Весь?!

– Да.

– Все двадцать километров?!

– Да.

Тогда она с удивлением спросила у него:

– Сколько же это всё стоит?

– Нисколько, конечно – это просто всё наши друзья.

Тут она подняла взгляд с проблесками понимания на портрет Ленина. Мне почему-то думается, что её глаза в этот момент приобрели форму вытянутых прямоугольников. Всё это великолепие действительно для нас ничего не стоило – можно прикинуть только стоимость израсходованного топлива, чтобы понять, что заплатить за такое не смог бы никто.

Готовясь принимать гостей, мы отметили и оставили очень хорошенькую переднюю половину скелета парейазавра, чтобы они смогли её вынуть из породы и взять с собой. Так просто отпускать новый неизвестный материал мы не собирались, поэтому весь остальной берег был зачищен со всей возможной тщательностью.

Скелет этот я показал им на первой же экскурсии, они пришли в восторг, и через пару дней мы пошли его забирать. Был принесён шикарный иностранный – а какой ещё у них мог бы быть? – чемодан со специальным палеонтологическим инструментом, больше похожим на зубоврачебный. Высокие гости приступили к своей кропотливой работе, а я, чтобы не мешать, отправился дальше по берегу.

Вернувшись часа через полтора, я обнаружил скелет в том же состоянии, а гостей несколько озадаченных. Я подумал: «Кофе что ли они уходили пить?» Не выказывая ничем своего удивления, я спросил вполне весело: «Как идут дела?» – на что мне очень огорчённо сообщили, что они не могут взять этот скелет, потому что он рассыпается. Я начал объяснять, что ничего страшного, сейчас схватится пропитка и всё пойдёт гораздо лучше.

Тут я решил, что мой английский меня сильно подводит: что такое «пропитка», и почему она должна «схватиться», объяснить я не мог. Понять сходу, что они не знают, что такое пропитка, и пытаются работать без неё, я просто не мог.

Когда кости окаменевают вместе с породой, то их и породу разбивает трещинами. Для того, чтобы получить в результате что-то оформленное, кости вместе с породой проливают специальными клеевыми составами. Для сухих пород, скажем в Монголии, применяют спиртовые пропитки, а для мокрых я применял клей ПВА. В изначальном виде, как я уже рассказывал, он похож на сметану, в разведённом, соответственно, – на молоко. То, что я поливаю берег молоком, вызвало у местных некоторое удивление, но после короткого разъяснения – полное понимание.

Когда я понял, что высокие гости вообще себе не представляют, что такое пропитка, я снял с пояса фляжку с разведённым ПВА и стал поливать из неё скелет. Когда я услышал сакраментальный вопрос: «А зачем вы поливаете его молоком?» – то пришёл уже в полную ярость! Я вежливо поинтересовался, не будут ли они возражать, если мы этот скелет достанем сами, если взять они его не могут. Они с сожалением сказали, что не будут, а Злата взялась за камеру.

У меня, естественно, был с собой специальный раскопочный инструмент, совсем не такой шикарный, как иностранный и, боюсь, что более действенный, но ярость взяла своё. Я подобрал с берега ржавый гвоздь от древнего деревянного корабля и связал веничек из сухой травы. Через полчаса скелет был вскрыт, тщательно пропитан, и я сказал, что мы можем идти на обед, а после обеда и отдыха скелет просохнет, и мы его заберём.

Гораздо позже мне пришлось немного ознакомиться с вопросами антропологии, и я понял, что зря сердился. Это просто видовая разница в орудийной деятельности. За обедом я поведал Николаю Николаевичу об этой странной истории, на что он мне печально сказал, что в тех музеях Австралии, которые он посещал, он не видел ни одного пропитанного образца.

Мы пообедали, отдохнули и всей толпой вышли забирать скелет. Клей схватился как раз до нужной степени. Я поломал скелет вместе с породой на удобного размера куски, которые легко перевозятся и легко склеиваются в лаборатории, и со всеми возможными предосторожностями каждый брал свой кусок и нёс в кают-компанию на окончательную просушку. Злата всё засняла для своего фильма.

Фильм вышел году в 95-ом, его транслировали на всё Тихоокеанское побережье. Всему миру было объявлено, что в России коммунизм пал окончательно, а его последние защитники были интеллигентно и демократично расстреляны вместе со зданием парламента, но где-то там, на таёжной реке, стоит одинокий мятежный дебаркадер под красным флагом и странные, в конец обносившиеся и заросшие люди совершают там свои непонятные коммунистические ритуалы – на берег выходят дети, женщины, взрослые мужики, убелённые сединами старики, отламывают от него куски, возвращаются с ними обратно и благоговейно возлагают их под огромный портрет Ленина. Россия – это совершенно не понятная и очень бедная страна.

Начиная с этой истории, я начал понимать, что у нас что-то идёт не так. Наши гости задумчиво ходили по свежевымытому берегу, на котором, несмотря на все усилия, оставалось много непосмотренного материала, большинство из которого, правда, представляли отдельные обломки костей, но торчит это обломок кости или далее идёт скелет, заранее предсказать было невозможно.

Очень странно смотрелось, как палеонтолог подходит к берегу, тянет на себя то, что видит, всё остальное высыпается ему под ноги, а он задумчиво рассматривает то, что осталось у него в руках.

Потом рухнула и последняя надежда. Континентальные разрезы очень сложны. Морские отложения обычно представляют собой последовательность довольно ровных слоёв различных горных пород, а отложения речных долин мало того, что сами по себе разнообразны, так ещё и реки, смещаясь, перемешивают всю картину.

Заниматься расшифровкой этой геологии у меня совершенно не было времени, но Николай Николаевич меня успокоил и сказал, что привезёт наилучшего седиментолога из Австралии. В свите Златы действительно таковой присутствовал.

Однажды, двигаясь по берегу, я увидел его озабоченно смотрящего вдаль на низкий песчаный берег противоположенной стороны долины Вятки. Озабоченность была столь очевидна, что я его спросил:

– В чём проблема?

– А что находится выше по реке?

Я, не поняв сути, переспросил:

– Насколько выше?

– Ну, километров на пятьдесят.

– Примерно то же самое: на одной стороне пермские континентальные отложения, на другой – пески.

– А дальше?

Я уже понял, что расстояния будут безразмерными:

– До истока примерно то же.

– Надо же! Как интересно!

Мне тоже стало интересно, что в этом интересного, и я об этом переспросил. Услышал я то, чего никак не ожидал услышать:

– Интересно, откуда могла быть снесена такая гигантская масса песков?

После «молока» я уже не удивился, а только огорчился.

Минут двадцать я объяснял ему то, что мы проходили на природоведении в старших классах младшей школы.

– Если река размывает на высоком берегу песчанистую глину, то саму глину она унесёт, условно говоря, в море, а песок выбросит на противоположенный берег, просто физически так устроено – сортировка осадочного материала речными потоками.

– Какая замечательная идея! – очень задумчиво произнёс мой высокоучёный собеседник.

Оставив его дальше обременяться вновь обретённым знанием в одиночестве, я продолжил свой маршрут.

Вообще, поскольку местонахождение было длинное, а как мы поняли позже, здесь сохранились не чьи-либо скелеты, а, фактически, сохранилась ландшафтная система, поэтому оно и было такое большое, маршруты у нас были часто далёкие.

Однажды я вышел в маршрут, думал, что вернусь к обеду – не вернулся, попал под дождь, высох и понятно в каком состоянии вернулся к ужину. Перед ужином я нахлобучил полстакана водки, поскольку уже ничего не шевелилось, и принялся за еду.

Я сидел прямо напротив наших гостей и есть совершенно молча было неудобно, да меня и спросили, как прошёл сегодняшний день, я стал что-то рассказывать. Что у меня получилось, устно выразить можно, а письменно – нет. У читателей такая дикция была, наверное, только после обширной анестезии ротовой полости у стоматолога. Я подумал: «Как стыдно... Ну, ладно. Геологи – люди бывалые, поймут».

Утром подходит ко мне Николай Николаевич и с затаённым лукавством говорит:

– Знаешь, что мне сегодня сказала Злата?

Ну, я легко себе представил, что она могла ему сказать. Поперёк этого представления он говорит:

­– Какое же у вас в России иногда встречается чудесное английское произношение!

Ну, у нас многие ребята занимались английским, и я подумал, что может у кого-то талант прорезался.

Я без задней мысли спрашиваю:

– У кого? – а он ехидно так говорит:

– Да у тебя!

И тут до меня начинает доходить, в чём дело и насколько английский язык крушит мои речевые и мимические центры. Забыть его уже невозможно, но где мог, я заблокировал его воздействие на себя.

Впоследствии это очень помогло в научной работе, поскольку оказалось, что большинство фундаментальных проблем является проблемами просто потому, что активные жизненные процессы не могут быть поняты в пассивной логике английского языка.

Например, великий вопрос происхождения жизни не имеет даже малейших оснований для своей постановки – мы же все своими глазами постоянно наблюдаем, что неживое, косное, происходит от живого, и никогда наоборот. Жизнь – это просто первичная форма существования материи, что подтверждается всеми известными на данный момент фактами. Когда-то казалось, что есть какие-то условия её возникновения и существования, но сейчас совершенно ясно, что все внешние оболочки Земли имеют биогенное происхождение, это они её продукты, а не она – их.

В толстом и престижном англоязычном сборнике, посвящённом этим вопросам, наша с Дружиной статья на эту тему была опубликована предисловием – настолько это ясно всем, кто занимается конкретными отношениями живого и косного. Но более это оказалось никому не интересно или – вследствие логической конструкции языка мировой науки – просто физиологически непонятно.

Последний раз английский язык у меня разблокировался, когда на одной из конференций английский профессор сделал мне замечание за то, что я употребил слово «негр». Блокировка была слабой, поэтому он в ответ услышал всё, что о нём думаю как я, так и негры. Английским языком я владел не в совершенстве и перевести с русского «расистское мурло» не смог, поэтому остался во вполне академичном языковом поле. За спиной у профессора стояли его российские коллеги и довольно улыбались тому, что хоть кто-то сказал ему, что он представляет из себя на самом деле.

Всё это дальше продолжалось в виде череды весёлых приключений, и однажды Николай Николаевич сказал мне, что Злата собирается отъехать в Москву, чтобы отметить свой приближающийся день рождения. Я очень удивился, почему этого нельзя сделать здесь. Он тоже проникся этой мыслью, сказал об этом Злате, и она согласилась с тем, что и здесь можно будет скромно посидеть. Мы начали готовиться ко дню рождения.

С водкой тогда уже никаких проблем не было, я поехал в город, купил нужное количество, распихал по всем карманам и даже засунул в сапоги. По дороге мне встретилась машина с районными руководителями, которые ехали в нашу сторону по делам. Они предложили меня подбросить, да и у нас в гостях все любили бывать. Дебаркадер стоял как раз в таком месте, что к нему было удобно подъехать, мы все выгрузились, и Злата, увидев меня в таком живописном виде, захотела немедленно получить от меня какой-нибудь комментарий для своего фильма.

Погода была довольно тёплая, и поэтому я был одет не в свою обычную телогрейку, а в костюм лесоруба, которым разжился за год до этого в брошенном городе Верхнемезенске. Работы в Котельниче шли со всех точек зрения хорошо, и мы смогли сильно расширить географию своих поисков. В общем, в кадре должен был появиться мужик с бородой в костюме лесоруба, из всех отверстий которого торчали бутылки с водкой, в том числе и из сапог. Я «простодушно» доставил ей такое удовольствие, дав весьма пространный тафономический комментарий тому, что в кадре было видно кроме меня.

Районное руководство эта ситуация сильно напрягла. Понятно, что сами они ехали по делам, были чисто выбриты и облачены в костюмы и туфли. По завершению съёмки они подошли ко мне и возмущённо прошипели:

– Что ты делаешь?! Ты же всех нас опозоришь!

– Я знаю, что делаю, потому что знаю их, – в смысле своих гостей. Какое представление иностранцев о русских? Что настоящий русский – это бородатый мужик, который живёт в лесу, всегда ходит в сапогах и ушанке, и из всех карманов у него торчит водка. Если им показать человека, одетого как вы, то все решат, что в лесу поймали мужика, угрозами или посулами водки заставили побриться, запихнули в костюм, и он произносит какой-то заученный текст. Если же русский выглядит как русский, то, значит, действительно в России занимаются палеонтологией на таком уровне, как я им продемонстрировал. То есть русский – это бородатый мужик в летней ушанке, а она входила в комплект костюма, у которого даже из сапог торчит водка, и который, выйдя из лесу, занимается палеонтологией так, что всему миру это и не снилось.

Мужики задумались и сказали:

– Хитро-о-о… А ведь, пожалуй, ты прав…

Они тоже в своей жизни видели некоторое количество иностранцев – какие-то они всё-таки иные и странные...

По дороге я не преминул сообщить, что столь незначительное количество водки закуплено для празднования дня рождения Златы, куда, конечно же, все были приглашены. Разумеется, я об этом сообщил и более широко.

Кают-компания внизу для такого события была несколько мрачновата, поэтому мы временно свернули лабораторию в зале на втором этаже, который представлял собой стеклянную витрину, где всё, кроме стекла, было покрашено белоснежной краской.

Понятно, что всё для приёма было подготовлено, но центральное место на столе, как ей и положено, должна была занимать водка. Мы решили немножко разнообразить приём этого традиционного напитка и сделать из него коктейль с кофе. Водка была слита в белоснежное эмалированное ведро, немного разбавлена ключевой водой и смешана с кофе. Получилось очень достойно. Автор этого рецепта задумчиво смотрел на ведро. Я его спросил:

­– О чём думаешь?

– Да вот в чём подавать?

– Ну, разумеется, в ведре! Мы же в России, и всё должно быть аутентично!

Жалко, самовара, из которого обычно пьют водку, у нас не было.

И вот, когда гости собрались и разместились, – такое количество гостей на её дне рождения Злату немало удивило – ко всеобщему восторгу на столе появилось ведро с водкой, из которого призывно торчал половник.

Помещение блистало огнями, за окнами сверкали огни кораблей, каждый стремился порадовать подарком, в первую очередь, конечно, виновницу торжества, а во вторую – самого себя, и тут дошла очередь до нас. Торжественно был вынесен ящик от тола, накрытый другим ящиком.

Когда верхний был снят, то все увидели парейазавровый череп, обложенный гроздьями рябины. Мы наскоро отпрепарировали череп от того скелета, которого они не смогли взять, и решили убить двух зайцев: и шикарный подарок сделать, и не отпускать коллег с пустыми руками.

От нахлынувших чувств Злата прослезилась. Потом она говорила Николаю Николаевичу, что у неё никогда не было такого дня рождения.

Злата посетила нашу страну в тот момент, когда денег не было вообще ни у кого и никаких. Наверно, она начала понимать, почему у нас их нет. Просто потому, что у нас есть всё, кроме денег, причём это всё бесконечно и бессчётно, а у них нет ничего, кроме денег.

Через некоторое время пришла экспедиционная машина из Лаборатории, потому что Злата хотела посетить и другие местонахождения. Теперь мы бывали в городе гораздо чаще, и однажды нас пригласили в гости к реставраторам, которые работали над возрождением одного из местных храмов. Показ был завораживающим, а приём торжествующим. Как всегда, произошла комичная ситуация.

Высокие гости прошли на приём, а я задержался у машины. Когда я их догонял, один из принимающих героически преградил мне дорогу со словами:

– Мужик! Мужик, ты куда?! Тут иностранцы!

­– Так они ко мне и приехали, – ответил я ему и объяснил ситуацию.

О палеонтологах знали все, но мы уже существовали на уровне мифа, а не конкретных людей. Очень непривычная ситуация, когда явления одновременно предстают в своих несовместимых выражениях.

Банкет начался, и я понял, что у нас что-то не так – я нигде не видел нашего водителя. Я вышел и увидел, что он поправляет что-то в машине. Заранее предполагая содержание ответа, я спросил, почему он к нам не присоединяется. Он ответил, что ему неудобно, там профессора, и так далее... Эту ситуацию надо было взламывать, и я ему говорю:

– Профессор – это, вообще, большой специалист, который занимается своей областью лет пятнадцать, а вот вы сколько водите машину?

– Лет двадцать. Но я не всегда водил грузовую, а только лет десять из них.

– Это совершенно неважно, вот как раз тем, кто занимается наукой примерно двадцать лет, соответствует звание доктора наук, так что ваша ситуация соответствует докторской степени. Но профессор – это, скорее, преподавательское звание. Вот вы кого-нибудь учили водить машину?

– Да нет, – говорит, – я этим наставничеством...

Я понял, что он говорит об официальном отражении этой деятельности, и прервал его:

– Нет, не официально, а просто учили?

– Да, конечно, – и по его взгляду было видно, что учил многих и хорошо.

– Ну, вот, – говорю, – это как раз в науке и соответствует званию профессора.

Исход разговора мне был ясен заранее, поскольку для того, чтобы быть водителем экспедиционной машины, надо иметь высшую квалификацию, и не только водителя, но и слесаря-ремонтника, поскольку в поле нет ни буксиров, ни станций техобслуживания. Кроме того, всё это надо очень любить.

Наш водитель, поняв, что имеет дело не с придурками, согласился присоединиться к банкету. За это время меня там потеряли, с удовольствием обрели нас обоих и всё продолжалось своим чередом.

Итак, Злата в сопровождении Николая Николаевича, своей маленькой свиты и ещё нескольких научных сотрудников Лаборатории отправилась собирать свои дальнейшие приключения в России. О дальнейшем я пишу со слов Николая Николаевича.

Однажды, на обочине шоссе Злата увидела большой красивый памятный знак с названием города и цифрой – что-то вроде семьсот пятьдесят. Она спросила:

– Что здесь написано? – на что Николай Николаевич ей без всякой задней мысли сказал, что здесь написано, что этому городу семьсот пятьдесят лет.

– Сколько?! – от неожиданности переспросила она.

Тут он понял, что их стране всего двести лет.

– Семьсот пятьдесят. Ну, то есть не самому городу, он гораздо старше, а самым старым документам, которые удалось найти, в которых он упоминается.

Злата очень долго и задумчиво смотрела на бескрайнюю зелёную пустыню, среди которой изредка и неожиданно встречаются древние города, живущие своей жизнью и не обращающие ни на что внимания. Не знаю, может быть, она подумала, что эти русские только для внешнего наблюдателя делают вид, что молятся в своих храмах богу и святым, а на самом деле всегда молились Ленину.

Другим обстоятельством, привлёкшим её внимание, было отсутствие заборов вне населённых пунктов, и она спросила у Николая Николаевича, почему их нет. Он сначала её не понял и очень удивился:

– Мы, например, сейчас проезжали деревню, и там у каждого есть свой забор, и вообще у нас с заборами всё хорошо.

Она уточнила:

– Нет, не заборы вокруг двориков или предприятий, а заборы вокруг угодий – полей, лесов.

Тут Николай Николаевич понял, о чём идёт речь, про себя ухмыльнулся и объяснил:

– Видите ли, Злата, у нас есть очень большой, хорошо оборудованный и прекрасно охраняемый забор вокруг всей нашей страны, а всё, что внутри – это всё наше. Согласитесь, Злата, что иметь один большой забор гораздо выгоднее, чем много маленьких.

Злата подтекста не поняла, но выгоду привычно оценила сразу, и, вероятно, очень задумалась – почему столь простое и очевидное экономическое решение не пришло в голову их экономистам?

В том, что всё наше, она смогла убедиться тем же вечером. Машина свернула с шоссе и остановилась на удобной полянке у живописных кустов. Из неё стали выгружать и устанавливать лагерь. Через некоторое время в кустах раздалось шуршание, и из них появилось два мужика, которые вежливо поинтересовались, кто будут и чем заняты прибывшие. Прибывшие сказали, что они – палеонтологическая экспедиция. Мужики, прозревая будущее, сказали «угу» и исчезли в кустах.

Лагерь был развёрнут, ужин готовился, и тут из кустов появились те же два мужика, но уже с тазом жареной рыбы и тазом мёда в сотах. Руководитель маленькой экспедиции развёл по этому случаю небольшое количество спирта, и чудесные посиделки продолжались ровно до тех пор, до каких это не осложняло завтрашнюю дорогу. Когда утром собрались и немного отъехали, Злата спросила:

– А это что, были ваши знакомые?

– Нет, – отвечает Николай Николаевич, – мы друг друга видим первый и, скорее всего, последний раз.

Злата, наверное, до этого не пробовала настоящий мёд в сотах.

Посещением России Злата осталась очень довольна, фильм был отснят, приобретён одной из крупных телекомпаний и имел успех при своём показе, говорят, что по всему Тихоокеанскому региону. Прошло много лет с тех пор, и я по электронной почте попросил прислать мне копию фильма или ссылку на него. Она ответила, что потеряла фильм и не может его найти. В общем, видно и бог им уже не судья...

Музей

Люди в России живут не обязанностями, планами или обещаниями, а обстоятельствами. Создание в Котельниче музея стало как раз одним из таких обстоятельств. Не то, что кто-то с кем-то договаривался, а просто все его воспринимали. Мы накапливали разные материалы, вырабатывали экспозиционные решения, а все остальные, независимо друг от друга и друг друга не особо об этом оповещая, подготавливали обеспечение прочих сторон его существования.

Из археологического отделения областного музея в нашу сторону самоумыкнулся очень талантливый парень как в художественном, так и в организационном плане. Будем называть его здесь Арнольд. В работу он втягивался очень быстро, соединяя новый опыт с полученным ранее и найдя простор для реализации своей художественной натуры. Поэтому всё, что могло быть для музея собрано, было представлено в наиболее достойном виде.

Начали мы с пробы пера – с большой выставки в городском выставочном зале. Палеонтология нужна всем, и оказалось, что в областном городе есть замечательный художник, который рисует на палеонтологические темы. Картины были выполнены в манере Буриана, который до сих пор остаётся недосягаемой вершиной в палеонтологической живописи. Здесь речь идёт, конечно, не о вторичности, а о возможности ориентироваться в процессе своего развития на самое лучшее. Художник, ко всеобщему удовольствию, присоединился к нам и предоставил для выставки некоторое количество своих замечательных картин.

Центральное место занимал великолепно сохранившийся и отпрепарированный парейазавровый скелет. Было ещё множество ископаемых материалов самого разного происхождения. Вокруг была создана художественная среда, создававшая атмосферу одновременно и подземности, и света, и бесконечности. Выглядело всё абсолютно роскошно, будучи создано Арнольдом из мятого картона, задутого гуашью из пылесоса, лампочек, покрашенных содержимым стержней шариковых ручек, и прочего.

Выставка имела грандиозный успех и была сигналом для всех двигаться в сторону музея дальше. На другой год, к концу сезона, меня в администрации среди прочих дел спросили, подойдёт ли нам для музея помещение библиотеки и устроит ли меня такой-то срок. Я сказал: «Да, вполне», – и ушёл. При этом, разумеется, ни у меня никто не интересовался, собираюсь ли я делать музей, ни я не интересовался, дадут ли мне под него помещение, – просто таковы обстоятельства.

Помещение библиотеки требует отдельного описания. Это огромный сводчатый зал с окнами до потолка на втором этаже старинного, вероятно представительского, купеческого дома в самом центре города. Вообще это было самое лучшее помещение города. Располагалось оно прямо над местным краеведческим музеем, но первый этаж был куда менее шикарен. Почему библиотеку решили куда-то из него переводить, я был не в курсе.

Придя в лагерь, я сообщил присутствующим, что этой осенью такого-то числа у нас будет помещение под музей. Все это почти молча про себя отметили. Сезон вместе с отвальной мы завершили несколько раньше и загрузились в свежеосвобождённое помещение. Одновременно делать что-то в нём и работать на берегу нам ничего не мешало.

Встала проблема витрин, дополнительных материалов, иллюстраций и всего прочего, что через два месяца должно было превратить видавший виды зал в музей, который, по определению Станислава Лема, является «музилищем музоверов». Понятно, для того чтобы достать любые материалы, достаточно было сказать тем, у кого они были, что они нам нужны. БАМовской ситуации, когда все подъездные пути были заставлены вагонами, заполненными тем, что с точки зрения отправителей могло бы пригодиться, нам удалось избежать.

Для Арнольда наступил звёздный час создания и воплощения творческих замыслов. Как я уже сказал, помещение видало виды, и если его полоток был в приличном состоянии, потому что его хотя бы когда-то ремонтировали и красили, то стены, заставленные библиотечными шкафами, старились за ними без всяких препятствий. Разумеется, те, кто могли сделать ремонт, пришли бы и его сделали, но мы бы тогда не уложились в разумные сроки открытия музея.

Арнольд был коллекционером простейших, но убийственных в своей действенности художественных решений. Было добыто невообразимое количество писчей бумаги и при помощи краски, вылитой на воду, она приобрела вид мраморной плитки. Бумага была высушена, наклеена на немного почищенные стены, и зал из старого облупившегося превратился в сверкающий мрамором.

Лаборатория нас поддерживала всемерно – наши противники скрипели зубами и что-то затевали, но публично объяснять всем, что делать в далёком городе музей – это неэтично, не совместимо с благородными целями науки, служит обогащению отдельных лиц, они уже не могли.

Часть материалов из музея Лаборатории нам дали с возвратом, во временное пользование, на открытие и на некоторое время после него. Кроме того, маленькое производство Лаборатории недавно делало слепки с небольших, но представительных экспонатов для другого московского музея. В число этих экспонатов входил скелет детёныша тираннозавра.

Я подумал, что нам неплохо было бы получить по экземпляру этих слепков, поскольку формы были изготовлены прекрасные и долговечные. Но не вечные, поэтому в результате своих переговоров с руководством я не был уверен на сто процентов. И понятно, что сделать слепки – это не вылить в форму таз разведённого гипса, немножко подождать и вытащить готовый экспонат.

Руководитель, который отвечал за это направление деятельности, скрепя сердце, дал своё разрешение, а решение прочих вопросов оставил до начала следующей недели, поскольку дело было в пятницу. В субботу с утра мы извлекли со стеллажей формы и начали разводить в тазу соответствующее количество гипса, заливать его в них и, немного подождав, извлекать готовые экспонаты.

Вообще эти слепки по технологии изготавливаются из специального пластика, который очень капризен в заливке, долго сохнет и при извлечении часто повреждает материал формы. Сырой же, только что схватившийся гипс для форм совершенно безопасен, поэтому мы к вечеру поняли, что сделали все слепки, которые могли. На следующий выходной день мы повторили эту процедуру второй раз и получили второй комплект слепков.

Мы подумали и о наших посетителях, которым обидно было бы покидать музей, из уважения к науке ничего не оторвав. Всех частей, которые как бы самой природой, самой эволюцией подготовлены к тому, чтобы их спёрли, мы изготовили изрядный запас – ведь никто же не называет отвёртку завёрткой, а выключатель – включателем, в конце концов.

Вечером через окно первого этажа мы погрузили всё это в машину, которая отправилась в направлении создаваемого музея. В понедельник днём я пришёл к руководителю, с которым договаривался о слепках, и попросил подписать на них документы, поскольку наше детище двигалось в сторону превращения в официальное учреждение. Он не очень меня понял и стал говорить: «Ну, ты подожди. Почему сейчас? Вот когда вы сделаете...». Я говорю: «Извините, но мы уже всё сделали, и вообще ребята отзвонились, что слепки благополучно прибыли на место и их начали красить». Он очень удивился, поскольку у нас разная инерция мышления, и молча подписал документы.

В назначенный день открытие музея состоялось. Наша команда музоверов очень старалась – в центре мраморного зала, возвышаясь над завороженными посетителями, стоял великолепно выкрашенный под натуру Арнольдом слепок скелета маленького тираннозаврика, а по стенам в стеклянных шкафах размещались скелеты поменьше – и то, что мы привыкли называть скелетами, то есть костяки и черепа позвоночных, и то, что скелетами является, но обычно не называется – древние раковины и другие окаменелости. Над всем этим рядами размещались самые красивые иллюстративные материалы, какие мы могли добыть или сделать.

Глубокая осень, летне-осенние дела уже завершены, а зимние ещё не начались, зал был набит битком, пришли как руководители, представляющие все уровни, включая областной, так и руководимые. Явного разделения не было, поскольку это было то, во что вложились в равной степени все – равенство было, как ему и положено, не количественное, а качественное. Каждый принёс от души что мог, и вообще, всё это существовало на обратной стороне, там, где живёт душа.

После положенного вступления слово было предоставлено мне. Витиеватая простота моей речи заключалась в следующем – фактически, наши работы начались со скандала, что очень хорошо, потому что за своим достоянием надо следить, в результате скандала выяснялось, что мы воруем, но воруем не себе, а для науки и для всех. Также выяснялось, что по закону всё десятки лет пропадало и должно было пропадать дальше. Поскольку воровать для всех никому не зазорно, то в это включились все.

Никакая группа, никакой кооператив, никакое учреждение ничего подобного сделать бы не смогли. Здесь и работа порта, и работа администрации, работа тех, кто приносил картошку, когда есть было нечего, работа научных сотрудников, которых за неё обвиняли во всём, в чём попало. И вот мы наворовали этот замечательный музей, который посвящается вам. Глядишь, может чего ещё наворуем все вместе. Вообще, наша страна бескрайняя и необъятная, потому что здесь принято воровать в общий карман, а не в свой, чего бы от нас ни хотели.

Речь была встречена собравшимися со всеобщим воодушевлением. Её содержание, наверное, покажется несколько экстравагантным, но на него меня вдохновила случайно услышанная пару лет назад в городской администрации тирада:

– Кооператоры?!! Да какие вы к чёрту кооператоры! Вы хапуги и рвачи! Настоящие кооператоры, вон, на реке в овраге живут, науку делают, чтобы всё было для всех.

Сказанное никак не было связано непосредственно с моим присутствием, а долетало из-за закрытой двери. Тогда меня не могло не поразить, насколько люди доверяют тебе, если ты доверяешь себе сам. Ещё один урок.

Естественно, возникает вопрос о моей позиции во всех этих коммерческо-научных делах. Логика событий имела однозначную бифуркацию. В одиночку – человека, который прикрыл бы мне спину, не нашлось – можно было удержать либо научные достижения, либо деньги, а без научных достижений никаких денег бы не было. Поэтому и бифуркация была асимметрична – для того, чтобы успешно гнаться за двумя зайцами, надо сначала поймать хотя бы одного. Так что я вовсю занимался своей наукой, а в кооперативе получал назначенную зарплату. Вообще, обстоятельства моей жизни складывались обычно так, что зарабатывать у меня особой необходимости не было – своего хватало, и поэтому я мог себе позволить работать. Есть такое хорошее русское слово – «хватит».

После открытия музея произошёл один забавный эпизод. Мы с Николаем Николаевичем зашли к руководителю местной культуры, вместе порадовались тому, что музей теперь есть, а потом он озадачил нас неожиданным вопросом:

– Какую плату устанавливать за вход в музей?

Мы очень удивились и в один голос сказали:

– Никакую.

– Ну как же..., – сказал он и начал приводить разные административные доводы. Тогда Николай Николаевич взялся за карандаш.

– Допустим, в музей каждый день будет приходить столько же народу, как на открытие. Перемножим это количество людей на обычную плату за вход в музей. Потом перемножим на месяц. И что мы получим? Меньше, чем зарплата билетёрши, которая будет продавать эти билеты.

Эти расчёты поколебали нашего собеседника, но не убедили.

Если обойтись без лицемерия, то станет понятно, что в этой ситуации нужны были не деньги, а место билетёрши как административной единицы. Тогда в разговор вступил я:

– Дело совершенно не в деньгах, а в том, что когда в этот музей придут дети и внуки тех, благодаря кому он существует, то мы им заявим, что бесплатно мы их туда не пустим. Можете оценить последствия… – и добавил ещё пару очень вежливых, но понятных фраз с обратной стороны.

Это его убедило окончательно, и он сокрушённо спросил:

– А как же мы тогда будем контролировать посещаемость музея?

Я сказал, что при помощи прямых записей в журнале посещений. Он согласился, и музей после этого много лет был бесплатным.

Репортёр, несколько лет назад отметивший сходство моего видения обстоятельств с проектом Нью-Васюков, осветил и это событие, буднично заключив своё сообщение тем, что «наши Нью-Васюки состоялись».

Ясно, что во всех этих музейных делах художественные и организационные способности Арнольда переводили его на первый план, и с какого-то момента он начал полагать, что всё его и только его художественный замысел. Смотрелось это довольно странно, но достоинства людей являются достоинствами только в соответствующей им области. Чем дальше, тем больше художественный вымысел стал у него распространяться туда, где он уже не называется приятными словами.

Музей был фактически открыт и должен был перейти в административную фазу своего существования, а мы с Николаем Николаевичем должны были представить администрации кандидата на должность директора. В общем было понятно, что, исходя из его достоинств, наилучшей кандидатурой является Арнольд, а исходя из того, куда они распространялись – то, что он не потерпит никакого источника организационных решений кроме себя самого, и программа научного развития будет если не сорвана, то сильно ослаблена.

На должность директора мы пытались подобрать другую кандидатуру, но безуспешно. Тогда, посидев и сильно подумав, мы решили действовать по принципу «пусть лучше будет хуже, чем не будет совсем» и выбрали ситуацию, которая была для нас лучшей из худших, то есть Арнольд в качестве директора музея. После его назначения, разумеется, ни меня, ни Николая Николаевича больше никто там видеть не хотел. И у него, и у меня это была не первая и не последняя из подобных ситуаций – таково свойство контрагентов, решивших принадлежать этой стороне. При случайных встречах некоторые члены старой команды упрекали нас в том, что мы не хотели назначать Арнольда директором, но большинство из них вскоре поняли, почему.

Что получилось в сухом остатке? Музей – это не те экспонаты, как-либо представленные, которые видит публика. Музей – это сложная и опасная бюрократическая машина. Арнольду удалось её выстроить, учитывая практически номинальное финансирование. Навыки палеонтологических полевых работ он полностью воспринял, добавив к ним свой археологический опыт и художественное дарование, и смог их вполне достойно продолжить. Научные связи со временем он завёл новые, и, по крайней мере, официально, научная деятельность продолжилась, хотя, мягко выражаясь, не со столь значительными результатами, которых позволял ранее достигать наш потенциал. Одно наименование найденных зверей динозаврами, к которым они не имеют никакого отношения, чего стоит. Мы к тем, для кого работали, относились гораздо более уважительно. Людей ведь интересует именно то, что было кроме всем приевшихся, в том числе в буквальном смысле, динозавров и до них. В общем, не только нас это огорчило, но, опять же, как и тогда, – никто никому ничего не скажет…

Но наука – это не то, что найдено и изучено, а то, что можно найти и изучить, часто прямо здесь, прямо у себя под ногами, и в самом себе разверзнуть дальние дали обратной стороны. В этом, главном, смысле музей просто упирается в потолок научной эффективности. Нечего и говорить о том, что экспозиционная сторона музея была и остаётся прекрасной, поражающей и воодушевляющей, вполне достойной внимания тех, чьи отцы, деды и уже прадеды принимали во всём этом безобразии участие в самом его начале.